Антон Кротков - Воздушный штрафбат
— Ну! Давай без церемоний!
В помещение важно вошел высокий худой старик. Степенный, бородатый, в видавшей виды железнодорожной фуражке, в черном засаленном форменном бушлате и шароварах, заправленных в сапоги. Старик очень чинно поздоровался с милиционером и внимательно взглянул на Нефедова.
Сразу переменившись в лице, милиционер приветливо воскликнул:
— А, здоров, Степаныч! Что ж ты, с утра медведя напротив моих окон пускаешь,[51] а поздороваться с приятелем времени нет.
— В прежние времена, — с большим достоинством заговорил старик, — когда я на курьерском прибывал на крупную станцию, тотчас половой[52] из пассажирского ресторана первого класса выбегал на перрон — поднести мне прямо к поручням рюмку анисовой или смирновки[53] и хорошей закуси — непременно на серебряном подносе. «Откушайте, господин механик!» — говорил он мне. А я непременно в белых перчатках и в полном вицмундире, ну точно как афицер какой выходил!
— Так ты, что же, выходит, по господскому званию тоскуешь? — ехидно усмехнулся милиционер. — Пора уж, старик, о прошлых-то временах забыть.
— Дурак ты, Кондраша, хоть и при власти состоишь, — беззлобно огрызнулся дед, сверкнув на милиционера белками глаз. От въевшейся в кожу угольной пыли его веки казались подведенными темной тушью.
— Не по званию я тоскую, а по — отношению! Народ ремеслом перестал дорожить, машину уважать разучился. Мне вчерась один деповский рассказывал, как ныняшная молодежь свои паровозы называет.
— И как же?
— «Касса»! — с возмущением фыркнул старик. — Для них локомотив — всего-навсего казенная рабочая лошадка для заработка. А для меня, моего отца, деда Фрола машина была и вторым домом, и членом семьи, и храмом. Мне по молодости лет дед подзатыльники отвешивал, если я позволял себе свистнуть или высморкаться в паровозной будке. Скверное слово сказать в машине считалось за великий грех, а тут — «касса»!
— Э-ка, куда тебя шатнуло, Степаныч! — хохотнул милиционер, закуривая. — Храмы кончились вместе с революцией. А для рабочего человека что станок, что твой паровоз — всего лишь орудие груда, и делать из него культ — не по-пролетарски.
После такого выговора старик на некоторое время обиженно замолчал. С разрешения хозяина помещения он вынул кисет, насыпал в кусочек газеты зеленой самогонной махорки, обстоятельно скрутил папироску. Немного покурив в задумчивости, машинист выругался в ответ на какую-то свою мысль.
— Э-ка заноза-то!
Вскоре выяснилось, что пришел он к приятелю-инспектору искать защиты от произвола его сослуживца. Кто-то «настучал» в местную милицию, что будто бы машинист маневрового паровоза велел своему помощнику скинуть с тендера мешок с казенным угольком возле домика одинокой вдовушки, что стоял сразу за семафором. Уполномоченный ОБХСС по фамилии Ерохин пригрозил 72-летнему ветерану уголовным делом и пятью годами Соловков. Дед был не столько даже напуган, сколько оскорблен тем, что его записали в воры. Светлоусый милиционер обещал старику поговорить с сослуживцем и попробовать замять скверную историю.
— У тебя ко мне все? — спросил он у старика, давая понять, что теперь ему пора заниматься служебными делами. Но машинист не торопился уходить. Он вновь с оценивающим прищуром оглядел понурую фигуру задержанного подростка, после чего поинтересовался у приятеля:
— А за что ты паренька в оборот берешь, Кондраша?
— А вот это не твоего ума дело, гражданин Купцов. А будешь в оперативные дела встревать, так я тя вмиг оформлю! — строго предупредил милиционер. — И запомни: на службе я тебе не Кондраша, а официальное лицо: товарищ уполномоченный отдела охраны НКПС.[54]
Старик вновь на некоторое время замолчал, задумчиво пуская под сводчатый кирпичный потолок густые облака ядреного махорочного дыма. Он давно изучил взрывной, но отходчивый нрав своего знакомого и тактично пережидал, пока тот немного «стравит избыточный пар»…
После некоторой паузы машинист дипломатично завел разговор о молодой жене и маленьком сыне милиционера, осторожно вновь подводя беседу к заинтересовавшему его подростку. В конце концов светлоусый сам рассказал старику все подробности задержания юного воришки:
— …Во, гляди, даже шарманку вашу паровозную приготовил, чтобы ворованную машинку в нее спрятать, — милиционер кивнул на стоящую на полу улику. — Мал жульчонок, да удал: рассказывал мне тут, что будто бы на фотографию паровоза засмотрелся и на этом, мол, и погорел!
Но, вместо того чтобы возмущаться коварством Борьки, придумавшего маскироваться под паровозника и пытавшегося разжалобить милицию, старик многозначительно протянул:
— М-да-а!.. Выходит, душа у него к нашему делу Богом заточена, раз мимо образа машины пройти не смог…
— Вновь старую шарманку завел! Да будет ерунду-то городить! — задосадовал милиционер. — Снова ты со своими предрассудками: душа, образ, бог! Если ты в своей паровозной механике за семьдесят годков чего-то понимать навострился, то в чужой огород не лезь.
Но машинист принялся горячо уговаривать милиционера отпустить парня. В своей решимости отстоять Нефедова старик оказался неудержим:
— Он же только жить начинает, а ты его под откос решил… Не бери грех на душу, Кондраша! Ну, проскочил парень семафор, со всяким может статься… Ты себя хоть вспомни в его-то годках, небось, тоже по части шкодничества был мастак? Ты, вот что, Кондраша, всыпь-ка для порядку охальнику ремнем по заднему буферу и выдай ему на первый раз полную амнистию. А я его на поруки возьму. Сам знаешь, у меня помощник через два месяца в армию уходит, так, может, твоего арестанта получится к ремеслу приладить. Парень он вроде жилистый, шустрый, опять же машиной интересуется.
Тут машинист подошел к изумленному таким поворотом дела Борьке:
— А ты, разбойничек, поддувало-то закрой! Чай не запросто так тебя с кичи выручаю. Лопатой кочегарской мне сполна отработаешь…
Это было похоже на чудо: после долгих уговоров старика милиционер все-таки сдался и разрешил машинисту забрать задержанного подростка. Из отделения на свежий воздух Борька вышел с таким чувством, словно его и впрямь выпустили по амнистии из тюрьмы. Старик издали поприветствовал прогуливающегося по перрону важного человека в красной фуражке — дежурного по станции. Тот благосклонно кивнул в ответ.
— Ну что, пошли Марью Ивановну нашу искать? — словно его родной дед — строго и одновременно ласково с покровительственными нотками в голосе обратился к Нефедову пожилой машинист. Старик быстро зашагал в конец перрона. Борька едва поспевал за ним.
Метрах в трехстах от серого здания вокзала на запасных путях у складских пакгаузов остывал после многочасовой работы небольшой маневровый паровоз. Старому трудяге было далеко до элегантной красоты стремительных дальнемагистральных пассажирских локомотивов и богатырской мощи грузовых гигантов. И все-таки это была особенная машина! За свою недолгую паровозную судьбу Нефедов успел всею душой полюбить эту кособокую выносливую «кукушку» по прозвищу Марья Ивановна, а также се машиниста Ивана Степановича Купцова.
Первое, что поразило мальчишку, это идеальная чистота паровоза. Его поручни, ступеньки подножки, даже стальные бока были тщательно обтерты, полуметровые колеса блестели свежей краской. А ведь Борька был уверен, что совсем недавно — сперва вместе с Матросом, а затем из окна милиции — видел этот же паровоз запыленным и перепачканным маслом и смазочным салом. Но теперь он выглядел, как броненосец перед визитом адмирала.
Только позднее Борька понял, какой ценой достигался такой поистине флотский порядок на машине, которая каждую секунды работы подвергалась загрязняющему воздействию угольной и дорожной пыли, копоти, масла и т. д.
Возле паровоза невозмутимо покуривал чумазый помощник. Старик представил молодых людей друг другу. Перед тем как подать Нефедову руку, кочегар тщательно обтер ее паклей. И все равно после рукопожатия Борькина рука надолго обрела запах смазочного масла. Сам же молодой помощник, казалось, был насквозь пропитан угольной пылью, маслом, керосином и салом. Невозможно было определить, какой цвет изначально имели его штаны и куртка, совершенно твердая от изгари кепка, но теперь они были черными, как уголь. От кочегара исходил тяжелый, одуряющий запах пота и разной технической пищи, которую в большом количестве потреблял паровоз…
Перед тем как подняться в кабину, машинист обошел Марью Ивановну с личным молоточком, обстукивая ее, словно музыкант, пробующий камертоном инструмент перед выступлением.
— А ну, давай наверх! — наконец велел он Борьке, пропуская юношу первым на правах гостя в паровозную будку. В кабине царил основательный порядок, как в зажиточной крестьянской избе: медные детали надраены до блеска, стенки обшиты рейками и украшены портретами вождей партии и популярных киноартистов, боковые оконные проемы декорированы бахромой и для удобства снабжены мягкими подлокотниками, чтобы смотрящему вперед машинисту было удобно облокотиться об оконный косяк. В отдельных, заботливо покрытых лаком ящиках хранились инструменты и краска с кисточками, а у входа лежало несколько половых тряпок. И еще буквально повсюду можно было увидеть куски пакли для протирки всего и вся. Борька с уважением прочел на сверкающей, словно медаль, медной табличке над топкой: «Акционерное общество “Сормовские заводы”. 1913 год».
