Всеволод Кочетов - Ленинградские повести
Петров все-таки не устоял:
— Урезонил его Воробьев! — гаркнул во все горло. А горло у Петрова славилось. До школы трактористов он с отцом работал плотогоном на сплаве. Попробуй, когда плоты растянутся по реке длинной вереницей, попереговаривайся с одного конца на другой. Поневоле голосок разовьется.
— А что — урезонил! — раздался вдруг другой голос со стороны.
И Сенюшкин и ребята обернулись. Оставив плуг в борозде, позади них стоял колхозник с рыжеватой вьющейся бородкой, одетый в серую, шинельного сукна, короткую куртку.
— Правильно «противник» делает, что послабления не дает, — продолжал он. — Разобраться если — довольно средне, ребятки, вы ползаете. Вон ты, к примеру, — указал он в сторону Ласкина. — Топыришься, что кочка, за пятьсот метров свободно невооруженным глазом просматриваешься.
— Товарищ колхозник! — насупил брови над серыми своими строгими глазами Сенюшкин. — Если претензии имеете, можно поговорить вечером, всегда рады встрече с населением. А пока прошу не мешать занятию. Ясно?
— Да уж куда ясней! Только зря ты ершишься, товарищ учитель. На послаблениях и условностях хорошего бойца не вырастишь. Вот сидел бы в дзоте настоящий противник, да как дал бы он пару коротких, сразу бы стало ясно — кто руками лишку машет, кто головой горазд крутить. Ну, а если мирные времена — тут уж сам командир должен глаз иметь требовательный.
— Слова говорить — одно, а дело делать — другое, товарищ колхозник, — еще более сурово ответил Сенюшкин. — В вежливой форме прошу вас удалиться.
Долговязый только усмехнулся: «Можно и дело показать», — подошел ближе, и тогда все заметили, что его борода — одна видимость, а возрастом он не так-то и велик, разве лишь на пять-шесть лет старше Сенюшкина, не больше. Илюха Воробьев даже признал его: встречались прошлым годом на усадьбе МТС, съехались там на подводах с железными бочками — за горючим. Только бороды у него тогда не было, отрастил за год, должно быть, для солидности. Жениться, поди, собрался или уже женился, и Илюха мысленно прозвал его теперь женихом, смотрел выжидательно то на него, то на Сенюшкина: что-то получится?
А получилось вот что. Пахарь положил свою куртку рядом с пальто Сенюшкина, лег на землю и быстро пополз к дзоту. Ни одного лишнего движения не делал он, никаких рывков, полз, как после большого дождя вода течет по борозде, — плавно, неслышно, споро.
Сенюшкин, казалось, и о занятии позабыл, следил за пластуном, подымаясь на носки, силился найти хоть какую-нибудь ошибку в его действиях, но не находил и, когда пластун достиг амбразуры, крикнул ему:
— Давай снова! Я сам из дзота наблюдать буду.
— Давай, — согласился колхозник и, на ходу отряхивая сор о колен, стал спускаться с пригорка.
Досармовцы предвкушали удовольствие. Нет сомнения, что Сенюшкин одернет долговязого. Им очень хотелось, чтобы их руководитель его одернул: уж больно рыжебородый вел себя самоуверенно.
Но состязание не состоялось. Пластуна, когда он сошел вниз, окликнула рослая женщина в меховой душегрейке.
— Иван! — кричала она голосом начальника, привыкшего, чтобы ему повиновались. — Опять ты криво борозды распахиваешь! Зигзаги какие-то делаешь. Половину картошки в земле оставил.
— Извиняюсь, други-товарищи. — Долговязый поднял с земли куртку. — Бригадирша у нас, сами видите, какая. В другой раз потягаемся. Только ты, товарищ инструктор, уж знай: все равно моя верх возьмет. Во, видал? — Он достал из бокового кармана своей куртки большие серебряные часы. — Что написано, прошу полюбопытствовать. — И подал часы Сенюшкину.
— «Отличному разведчику фронта И. Н. Игнатьеву», — вслух прочел Сенюшкин, глядя на массивную крышку.
«Верно, Игнатьев», — вспомнил и Илюха Воробьев фамилию случайного знакомца.
А тот усмехнулся в бородку, принял от Сенюшкина часы и пошел к застоявшейся лошади. Трудно было представить, что этот тяжело ступающий человек так легко и быстро ползает.
Игнатьев разобрал вожжи, тронул лошадь. Он уже удалялся по борозде, налегая на рукояти плуга, ребята же вместе с Сенюшкиным все еще глядели вслед: шутка ли, отличный разведчик фронта!
Пахарь, видимо, почувствовал эти устремленные в спину взгляды, обернулся, крикнул:
— По пластунской части я, можно сказать, академию прошел!
Занятие продолжалось. То Левшов сидел за «противника» в дзоте, то Воробьев Илюха, а то и сам Сенюшкин. Озадаченный было в первые минуты мастерством бывалого разведчика, этими почетными часами, инструктор понемногу успокаивался. Он нет-нет да и поглядывал теперь в сторону пахаря, краем уха слышал, как бригадирша все разносила Игнатьева за кривые борозды, и начал хитро улыбаться. Ребята заметили перемену в его обычно строгом, серьезном лице, и Костя Левшов уже успел кому-то шепнуть, что Игнатьев-де маленечко прищемил бывшего сержанта и тот, мол, делает вид, что ему на это дело наплевать. Но Костя скоро пожалел о своих словах.
Устроив часа через полтора перекур, Сенюшкин подошел к Игнатьеву, предложил папиросу.
Игнатьев закурил, присел на край канавы. Он не обратил никакого внимания на слова Сенюшкина о том, что, дескать, и в самом деле распашка борозд у него получается не совсем-то красивая, но насторожился, когда тот взялся за плуг и прикрикнул на лошадь.
Сенюшкин зашагал но борозде. Игнатьев продолжал сидеть, только лишь вытянул шею, чтобы видно было, что там мудрит серьезный инструктор. И чем больше удалялся Сенюшкин, тем больше вытягивалась шея Игнатьева. Наконец он тоже встал, заспешил вдогонку пахарю-добровольцу. Настала его очередь удивляться.
Плуг у Сенюшкина шел, как по нитке, ровно, земля мягко отваливалась на сторону, и крупные клубни картофеля раскладывались по дну и склонам борозды, будто на выставочной витрине. Это было настолько удивительно, что за Игнатьевым смотреть на работу Сенюшкина сбежалась вся огородная бригада. Требовательная бригадирша откровенно восхищалась:
— Вот у кого учись, Иван! Вот где чистота!
Но Игнатьев и без ее советов вышагивал рядом с Сенюшкиным, приглядывался к тому, как тот ловко управляет плугом.
— Эх, времени мало! — спохватился Сенюшкин, взглянув на свои часы. — А то бы я вам за полдня гектарчик целенький распахал. Ну, может быть, еще встретимся. Только, брат ты мой, — навернув на ручку плуга вожжи, он хлопнул по плечу Игнатьева, — трудновато тебе будет за мной поспевать.
Сенюшкин помедлил минуту, словно сомневаясь в чем-то, потом решительным жестом извлек из кармана пухлый, трепаный кошелек, порылся в набитых в него бумажках, бережно достал одну, просекшуюся от времени на сгибах, захватанную пальцами, и развернул.
— На, смотри, что написано, — подозвал Игнатьева поближе. — «Лучшему пахарю района товарищу Сенюшкину А. Г.». Александру Григорьевичу, значит. «Поздравляю с выдающимися достижениями на весновспашке…» А кто, заметь, подписал: сам народный комиссар!
— Н-да… — Игнатьев сдвинул шапку на затылок и принялся ерошить свою кудрявую бородку. И когда он расчесывал ее пальцами, там, под рыжими завитками, на щеке его открывалось не взятое загаром белое пятно.
«Ну как это я его в женихи произвел! — неодобрительно подумал о себе Илюха Воробьев. — Борода-то не для форсу, а для маскировки. Ведь шрам у него там здоровенный. Видал же я это в прошлом году…» Илюхе досадно стало, что упустил тогда случай порасспросить Ивана Игнатьева о разведке, о разведчиках, о их опасной и геройской работе в самой гуще вражеских войск. Теперь — где там! Разве расспросишь, инструктор уже торопит…
— За академию, в общем, не скажу, — прощался тем временем с колхозниками Сенюшкин, — а университет по пахоте вполне прошел. Ну, оставайтесь здоровеньки, занятие продолжать надо. А в случае чего — опытом, например, обменяться — захаживайте к нам в райсовет…
С занятий будущие трактористы, хоть они и крепко умаялись, атакуя дзотик, шагали строем и (почему это им так вздумалось? — никаких морей и флотов никто из них еще ни разу не видывал) пели про моряка, который красивый сам собою.
ПАЦИЕНТЫ КВАСНИКОВА
Секретарь районного комитета партии, Андрей Васильевич Карабанов, почти год пробыл в Москве на курсах. Уезжал он поздней осенью, когда на бурых жнивьях было пустынно и холодно, бродили среди них озябшие галки да на капустных бороздах, запудренных первым снегом, обгладывая каменные от студеных ветров кочерыжки, трясли хвостишками бойкие непуганые зайцы.
Таким и оставался район в памяти Карабанова, пока он сидел за партой в многоэтажном здании на одной из московских площадей: окончившим полевые работы, собравшим урожай и словно по пояс закутанным на зиму в теплую шубу высоких завалинок.
Тем резче бросилась в глаза секретарю разница между схваченными морозом полями и этими, встретившими его новым урожаем, тучными скирдами озимых хлебов, стогами клеверного сена, зеленью овощей и картофеля.
