Евсей Баренбойм - Доктора флота
— Совсем распоясался доктор, — говорил он капитану первого ранга и сидящему у него в кабинете заместителю по политчасти. — Вполне нормальный суп. Попробуйте, пожалуйста.
Но ни командир, ни замполит супа пробовать не стали.
— Раз медицина говорит нельзя — значит нельзя. Суп вылить за борт и приготовить новый. А за слабый контроль за питанием придется… — Потапенко посмотрел на замполита, едва заметно подмигнул ему, — объявить вам взыскание.
Слух о вылитом за борт супе мгновенно облетел все корабли. Въедливого дотошного доктора стали побаиваться. Кто знает, какой он еще выкинет номер? Теперь каждую субботу помощники командиров вместе с баталерами и коками ломали головы, составляя неслыханные доселе меню-раскладки. Матросы вместо постылой каши с изумлением обнаруживали за обедом блюда, которые в последний раз ели только дома.
— Братцы, как в ресторане «Метрополь», — восхищался здоровенный матрос Жуков, служивший мотористом последний год. — Вчера котлеты, сегодня голубцы. Я когда голубец увидел — не поверил. Думал, разыгрывает кто-то.
В начале апреля два тральщика должны были посетить северокорейские порты Сейсин и Гензан. Обычно, когда в поход шла небольшая часть кораблей, Потапенко со штабом оставался в порту. На этот раз поход возглавлял он лично.
Наше правительство приняло решение организовать в дружественной народно-демократической Корее выставку произведений советского искусства. Тщательно упакованные свертки и ящики специальным вагоном были доставлены на причал. Здесь их должны были перегрузить на корабли.
Днем корабли перешли к причалу, где на железнодорожных путях стоял пульмановский вагон, и начали по грузку. Матросы поднимали на плечи опломбированные свертки и ящики, каждый из которых стоил несколько миллионов вон и, ничуть не смущенные этим обстоятельством, складывали в трюм, где их принимали помощники командиров вместе с представителями Комитета по делам искусств.
— Осторожно, Жуков, миллионы тащишь, — предупреждал боцман матроса, который вместе с другими цепочкой двигался по трапу. — Не дай бог, уронишь за борт — будет грандиозный скандал.
— Навага картины любит, — отвечал Жуков. — Сожрет и даже не поперхнется.
Алексей стоял на берегу, недалеко от наблюдавшего за погрузкой Потапенко. Не часто увидишь, как в трюм укладываются миллионы. Капитан первого ранга заметил Алексея и жестом подозвал к себе:
— Вы, Сикорский, и Карпейкин пойдете со мной, — сообщил он. — Выход завтрашней ночью.
— Есть, — обрадованно проговорил Алексей. Это будет его первый заграничный поход, а он всегда мечтал посмотреть дальние страны.
Вечером, когда Гриша был на берегу, в каюту к Алексею вошел артиллерист Бережной. Он был намного старше Алексея, имел глубокие залысины на лбу, морщины вокруг глаз, но нрав сохранил веселый, легкий.
— Привет, доктор, — сказал он, плюхаясь с порога в тяжелое, привинченное к палубе вращающееся кресло. — Есть небольшая просьба. Как говорят, услуга за услугу. У моей Дарьи через две недели день рождения. Женщина просит лакированные лодочки. Как-никак, трех дочерей мне родила, чтоб она сгорела за эти фокусы, — он засмеялся, весело подмигнув Алексею. — Размер вот. Точно вырезан из картона. Там сапожники на каждом шагу. Все займет у тебя минимум времени.
Он смотрел на Алексея, улыбался обезоруживающей улыбкой.
— Ладно, — сказал Алексей. — Сделаю.
В Сейсинскую бухту они входили утром. Солнце уже поднялось над горизонтом и изрядно припекало. Вокруг расстилалась гладкая как стекло поверхность Восточно-Корейского залива. Везде, куда ни бросишь взгляд, неподвижно, будто застыв, стояли рыбацкие лодки. Носы их были смешно задраны вверх, а на корме устроены циновочные навесы.
— Сампаны, — пояснил стоявший рядом у борта Гриша Карпейкин. — У Станюковича назывались шампуньками.
В порту кораблей дожидался паровоз со специальным вагоном. Ценности перенесли в вагон, и паровоз увез их в Пхеньян. Прошло немало времени, прежде чем газеты сообщили, что в Корейской народно-демократической республике организована выставка произведений советского искусства.
Тогда Алексей не знал и не мог знать, что минет всего несколько лет, в Северной Корее укрепится новая власть, люди станут жить лучше, как вспыхнет долгая и кровопролитная междоусобная война. Ничто, абсолютно ничто не указывало на ее приближение.
В первый свободный час, когда уволенные на берег офицеры и матросы группами разбрелись по городу, знакомясь с его достопримечательностями, Алексей отправился выполнять поручение артиллериста. Сапожных мастерских, как и всех прочих, действительно, оказалось много. Алексей выбрал одну, в окне которой стоял большой искусно сделанный сапог со шпорой, и вошел внутрь. Сапожник, щупленький, в толстых очках в проволочной оправе, обрадовался неожиданному посетителю. Он засуетился, не зная, куда усадить заказчика, все время повторял:
— Туфли, капитана, хоросо. Туфли оцень хоросо.
Но когда Алексей протянул мерку с ноги жены флагарта, сапожник сник, потускнел, Таких огромных колодок у него не было.
— О русска женщина, — повторял он, продолжая с ужасом рассматривать мерку, раскачиваясь из стороны в сторону. — Какой нога у русска женщина!
Но сделать туфли все же согласился.
Два дня Алексей по нескольку раз приходил в мастерскую. Гриша Карпейкин рассказывал об интересных достопримечательностях Сейсина, хвастался покупками — изящным чайным сервизом, отрезом панбархата, купленного для матери. Алексей почти ничего не видел. Дело у сапожника двигалось медленно. Было похоже, что к уходу кораблей туфли так и не будут готовы. Только за час до отхода сапожник, наконец, закончил работу. Алексей вырвал у него туфли, сунул деньги и, вскочив на такси-мотоцикл с прицепом, помчался в порт.
Было чертовски обидно, что из-за этих дурацких туфель он так мало бродил по городу, ничего не видел, ничего не купил. «Зато привезу хороший подарок жене флагарта ко дню рождения, — утешал он себя. — В скудном послевоенном Владивостоке такие роскошные туфли для любой женщины — большая радость».
На следующее после возвращения кораблей утро Бережной пришел в кают-компанию мрачный, злой. Сел на свое место, ни с кем не поздоровавшись, обругал вестового за чересчур крепкий чай.
— Как туфли? — невинно поинтересовался Гриша Карпейкин, который по лицу артиллериста уже догадался, что с подарком жене не все благополучно. — С тебя, между прочим, причитается. Доктор два дня с ними возился.
И вдруг Бережной взорвался.
— Последний раз что-нибудь покупаю заразе! — крикнул он. — Не понравились. Такие туфли не понравились! Грубая, говорит, работа. А у самой ножища сорок первый размер, больше моей. — Артиллерист на минуту умолк, задохнувшись от возмущения, потом сказал что-то еще, но громовой хохот заглушил его слова.
У Потапенко была легковая машина марки «ханомаг» Это была хорошо сохранившаяся трофейная немецкая машина, обладавшая одной странной особенностью — подъемы вверх она могла преодолевать только задним ходом. Подъехав к горе, а гор во Владивостоке хватало, она разворачивалась и дальше тащилась задом. Мальчишки и прохожие со смехом и шутками наблюдали за этими странными маневрами.
Болезненно самолюбивый Потапенко сидел красный и бормотал ругательства.
Теперь на этой машине Алексей ездил лечить жену командира Аллу Сергеевну.
Алла Сергеевна была еще нестарая женщина с вальяжными плечами и высокой грудью. Она встречала Алексея в розовом шелковом пеньюаре с распущенными по плечам черными волосами.
В день первого знакомства она спросила:
— Вы уже любили, Алеша?
Алексей помолчал, потом ответил:
— Да.
Из рассказа мужа она знала, что новый корабельный доктор холост.
— И вас, конечно, тоже любили? — продолжала расспросы Алла Сергеевна. Она разговаривала с ним, как с ребенком. — А впрочем, что я спрашиваю? Такой симпатичный, сероглазый мальчик. Наверняка пользовались успехом. Отчего же вы не женились?
— Мне бы не хотелось говорить об этом.
— Ладно. Не хочется, не надо, — вздохнула Алла Сергеевна. — А какие женщины в вашем вкусе? Брюнетки? Блондинки?
Этот разговор с женой командира тяготил его.
Было ясно, что она хочет наладить с ним дружеские отношения. Но зачем ей нужна эта дружба — Алексей не знал.
— Какие у вас жалобы, Алла Сергеевна? — проговорил он, стараясь быстрее закончить визит и вернуться на корабль.
— Жалобы? — Алла Сергеевна запахнула на груди пеньюар, зябко поежилась, посмотрела на Алексея. — Хорошо. Жалобы так жалобы. Беспокоит меня, милый доктор…
Она страдала хроническим бронхитом, кашляла по ночам, температурила. Алексей бывал у нее часто. Каждый раз выстукивал, выслушивал, ставил банки. Алла Сергеевна всегда кормила его ужином. Пока он ел, она рассказывала о своей семейной жизни. Такова, вероятно, участь врача — быть в роли священника, исповедующего своих больных. Многое из того, о чем рассказывала Алла Сергеевна, он предпочел бы не знать.
