Михаил Бубеннов - Белая береза
— Что же теперь?
Андрей осмотрелся, ответил тихонько:
— Наступать будем.
— Наступать?!
— Обязательно! Теперь самое время.
Андрей присел на дерево, оперся рукой о сук.
— Теперь все у нас только и ждут этого! — сказал он мечтательно. Теперь, как пойдем обратно, — ну, плохо им будет! Доведись до меня, я… Он встал и одним резким рывком за сук так тряхнул вершину, что на ней сухо зашуршали листья. — Я дам себе волю!
Связав шнурком веник, он сказал задумчиво:
— Может, скоро и дома побываю…
Он отчетливо вспомнил тот вечер, когда со своим батальоном пришел в Ольховку. Он вспомнил, как они с Марийкой топили баню и ломали на веник желтенькие березки в овраге. Его лицо, обожженное морозами, густо побурело от прилившей крови.
— Буду, сволочи! — Он взмахнул веником. — Буду!
Олейник даже вздрогнул от его голоса.
XIX
С вечера завьюжило. Многие ожидали, что ночью вьюга разгуляется, но она все время играла ровно, без азарта, даже не подсвистывая себе, отряхивала лишний снег с деревьев, поплотнее засыпала им мелкие кусты, переделывала закутки в оврагах, пересыпала дорожки и тропы, заметала следы зверей… Стужа крепла всю ночь. Во всех солдатских жилищах пришлось поддерживать хороший огонь, — дым несло по всей обороне. На немецкой стороне изредка стучали пулеметы, да в беспокойной мгле ночи слабо, немощно вспыхивали и угасали ракеты.
Все солдаты из взвода Дубровки в эту ночь крепко и спокойно спали в бывшем овощехранилище. Долго не спал лишь Яков Олейник. До полуночи он часто и заботливо подживлял огонь в широкой нише, выдолбленной в стене овощехранилища; тепло здесь могло быть только от углей, как в камине; солдаты шутили, что, пока не нагреешь весь земной шар, в их случайном жилище будет холодно.
Когда смотришь на огонь, думы летят легко, как стружки от рубанка. А Якову Олейнику вновь приходилось думать о многом. Подкладывая в очаг поленья, он все смотрел и смотрел на огонь…
В очаге рождались чудесные картины. Иногда казалось, что из поленьев, из мертвого дерева, расщепленного топором, начинают вдруг прорастать светло-зеленые, синеватые, фиолетовые и малиновые листья; они шевелятся под струей воздуха, вылетающей в дымоход, они живут, они меняют окраску, как и листья на живых деревьях. Но стоит отвернуться на секунду — в очаге совсем другое… На груду поленьев уже слетелись разноцветные птички, какие приходилось видеть на картинках, изображающих жаркие страны, и вот они щебечут, резвятся, встряхивая радужными крылышками, прыгают с места на место, и нет конца их беспечному веселью… А когда обгорят все дрова опять новая картина. Очаг кажется уголком волшебного сада, где густо цветут, обжигая друг друга, самой яркой, неземной окраски пышные цветы, и ветерок легонько отряхивает с них золотые, багряные, оранжевые лепестки…
До 7 ноября Олейнику казалось, что он не одинок в своем неверии. Но только теперь Олейник, оказавшись в среде солдат, всей душой ощутил свое одиночество. За время, пока он валялся в госпитале, вопреки всяким его ожиданиям, у солдат, несмотря на тяжесть борьбы, так окрепла вера в свои силы и в свою победу, что они, пожалуй, могли бы жить без хлеба — только одной этой живительной верой. "Или они все с ума спятили, — думал Олейник, — или я один одурел?" Но делать было нечего — приходилось верить в то, во что Олейник не верил с начала воины. "Наступать-то, конечно, начнут, раз такое дело, — думал Олейник, туго сдаваясь перед тем, что пришлось увидеть сегодня на передовой. — Да выйдет ли что?"
Только после полуночи, проводив очередную смену часовых и подложив в очаг побольше дров, Олейник прилег с краю на нары. Еще с полчаса мучили его думы, а потом внезапно навалился дурной и тяжкий, как угар, сон…
И приснилось Олейнику, что лежит он в полуразрушенном блиндаже один, а вокруг гремит бой. Вдруг в блиндаж, где он намеревался остаться, если полк отступит, заскакивает немец, тяжко хрипя, раздувая широкие ноздри…
Олейник вздрогнул, открыл глаза и в страхе замер. Что за блажь? В открытую дверь овощехранилища в самом деле лез немецкий солдат в серой шинели, весь заляпанный снегом. Олейник мгновенно соскочил с нар и бросился к оружию.
Из-за двери долетели голоса:
— Лезь, лезь, чего уперся?
— Вы обогрейтесь, а я доложу…
— Есть, товарищ лейтенант!
Подрагивая, Олейник сунул автомат на место. Это вернулись из ночного поиска полковые разведчики, которые действовали на участке их батальона, и, значит, вернулись с "языком".
Вслед за немцем в блиндаж пролезли три разведчика в белых маскхалатах, с красными и мокрыми от снега лицами. Один из них, должно быть старший группы, широколицый, успел заметить, что Олейник только что оторвался от оружия.
— Со сна-то перепугался, товарищ гвардии сержант? — спросил он весело и начал обтирать лицо. — Гляди, как могло выйти? Еще ухлопали бы нашего "языка"! А он, видишь, едва жив, вот мы и толкнули его скорей в тепло. Фу, а здоровая стужа на улице, только теперь вот чую!
Начали просыпаться солдаты. Кое-кто тревожно приподнимался на нарах, оглядывая чужих людей.
— Ну, ребята, вставайте! — сказал старший разведчик, присаживаясь на край нар, в то время как его товарищи разместились на корточках у свободной стенки. — Вставайте, полюбуйтесь немцем. Видите, какие они теперь под матушкой Москвой? Хороши?
Олейник вспомнил того гитлеровца, которого когда-то захватил в плен Андрей Лопухов. Тот был здоров и силен, а этот… У этого был такой вид, что Олейник не сразу поверил своим глазам. Пленный сидел в углу, вытянув и беспомощно разбросав ноги в ботинках. Его хорошо освещало огнем очага. Шинель у гитлеровца была измята и обмызгана, как половая тряпица, а голова поверх пилотки повязана обрывком шарфа и портянкой. Давно уже пленный был обморожен: на грязных, зарастающих рыжей щетиной скулах виднелись коросты, замазанные какой-то мазью. На пленном всюду быстро оттаивал снег. Но он даже не пытался отряхнуть с себя сырость. Он горбился и держал у груди руки в обледенелых перчатках.
— Да немец ли это? — спросил пораженный Олейник.
— Ха-ха! А кто ж, по-твоему? — ответил широколицый разведчик. — Фриц чистой породы! Эй ты, дружок закадычный! — крикнул он пленному. — Вытри морду-то! — И пояснил жестом. — Морду вытри, а то не узнают тебя наши ребята!
Пленный взглянул на разведчика, промолчал и тут же вновь поднял к груди опущенные на время руки; с его перчаток уже капало.
— Руки, видать, отморозил, — пояснил разведчик. — Выходит, чахлый народ эти немцы. Не будет, пожалуй, и двадцати градусов, а уж они стынут на улице… Ну, так, ребятушки, у кого же найдется табачок?
Олейника удивило, что солдаты, поднимаясь на нарах, не проявили к пленному особого интереса и явно жалели, что их оторвали от спокойного сна. Закуривая с разведчиками, они ограничивались небольшими замечаниями по адресу пленного или короткими вопросами о том, как прошел поиск.
— Тьфу, даже глядеть на него противно!
— Далеко ли взяли? Не у этого вот леска?
И только Тихон Кудеяров, очень румяный со сна, позевывая, слез с нар, сел на корточки перед пленным и спросил, дотрагиваясь пальцем до его подрагивающей коленки:
— Эй ты, требуха вонючая, ты куда ж так вырядился? Что молчишь, а? В Москву на парад?
Пленный приподнял бессмысленные глаза.
— Капут… — выговорил он, едва шевеля мокрыми губами.
— Что, что? — придвинулся к нему Кудеяров.
— Гитлер капут… — с усилием повторил пленный.
— А-а, капут? — и Кудеяров заорал, обращаясь к солдатам: — Эй, ребята, да вы слыхали, что он говорит? Ох, черт возьми, вот грамотный стал! Ты гляди, как поумнел! Ну-ка, ну-ка, повтори еще разок: "капут"? Ох ты, требуха вонючая, какой ты ученый стал! Ну вот, слава богу, теперь между нами, можно сказать, начался деловой разговор! Так, что ли? Значит, капут?
В это время разбуженный голосом Кудеярова поднялся на нарах и Андрей. Вся левая щека его была в рубцах: что-то жесткое попало под нее во время крепкого сна. Коротко взглянув на пленного, Андрей заговорил с разведчиками весьма недружелюбно:
— Это вы притащили сюда такую падаль? Зря тащили! Что он может сказать? Он небось забыл теперь, как и мать-то свою звать-величать! Что от него добьешься? И так, без него, все ясно!
Пленный зябко ворохнул плечами.
— Да и зачем, спрашивается, притащили сюда? — вдруг еще более разошелся Андрей. — Что вам здесь — свалка нечистот?
— Что ты взъелся-то? — спросил старший разведчик. — Спать помешали? Или сон плохой видел?
— А то, что нечего тащить сюда к нам разную заразу! Если уж обзарились на такую падаль, тащи, куда следует, а нечего тут!… А ну, выбрасывай его к черту! Не хочешь? Тогда я выброшу!
Соскочив с нар, Андрей схватил пленного за ворот шинели и волоком потащил к двери. Солдаты закричали на него с разных сторон:
