Антонина Коптяева - Собрание сочинений. Т.3. Дружба
Хирург снова ощупывает чуткими пальцами грудь раненого, подносит к его губам пламя свечи — не дрогнет ли. Кто-то сует ему в ладонь круглое зеркальце. Иван Иванович прикладывает блестящее стекло ко рту Семена. Нет, не запотело. Решетов и Галиева стараются искусственным дыханием растормошить матроса, слегка нажимая, массируют ему грудь. Все напрасно. Тело раненого холодеет, зрачки, еле отличимые от бархатной черноты глаз, на свет не реагируют, а губы и щеки все еще просвечивают смуглым румянцем.
«В чем же дело?» — продолжает вопрошать себя хирург, в мучительном раздумье сжимая в кулаке данное ему зеркальце. Боль от пореза возвращает его к действительности. Он смотрит затуманенным взглядом на два почти равных обломка, блестящих на его ладони, на тоненькую цепочку кровяных капель между ними… Лицо у Нечаева совсем живое, а в зрачках жизни уже нет. Сказалась остановка сердца на операционном столе.
«Сколько она продлилась? Не минуту, не две, не три… В это время прекратилось снабжение мозга кровью. Питания мозга не было в течение нескольких минут, а клетки его требуют беспрерывного притока кислорода. Они не могут жить без воздуха. Значит, пострадала в эти короткие минуты кора головного мозга…» И снова хирург, подталкиваемый надеждой, ослушал раненого.
«Да-да-да! Именно так и получилось. Сердце выдержало, а кора мозга нет».
Подошла Паручиха. Постояла, горестно пригорюнясь возле изголовья Нечаева, шершавыми пальцами по-матерински поправила пряди его рассыпавшихся черных волос.
— Эх ты, голубчик! — И всхлипнула, прикрывая мерцанье его незатухавших, так и не закрывшихся глаз.
53Прорыв вражеской обороны со стороны Серафимовича и Клетской был сделан стремительно. И сразу пехота, танки, кавалерия вошли следом за головными эшелонами в полосу прорыва, как бы цементируя ее и развивая успех наступления на юго-восток.
Только теперь Ольга поняла, почему так упорно держали советские войска плацдарм в станице Клетской, поняла и цель непрерывных атак Донского фронта, и назначение войск, скрытно подходивших по ночам и исчезавших без следа у передовой линии. Ударами с южного и северо-западного флангов Красная Армия отрезала обращенный к Сталинграду гигантский клин, на котором сосредоточилось свыше трехсот тысяч гитлеровцев. Двадцать третьего ноября кольцо окружения уже замкнулось у железнодорожной станции Кривая Музга, на левобережье Дона. Дивизия, в которой находилась Ольга, участвовала в нанесении вспомогательного удара на хутор Вертячий.
Незабываемое впечатление производил вид донских, слегка всхолмленных степей, заваленных сгоревшими танками, машинами, брошенными пушками. Опустевшие окопы, тянувшиеся под низким, пасмурным небом, пепелища разгромленных хуторов, трупы, валявшиеся повсюду, — ничто не радовало взгляда, но настроение у солдат и командиров было приподнятое.
Короткий отдых на привале. Серое холодное утро. Мельтешит колкий снежок. Из подвижной мглы выкатываются грохочущие гиганты КВ, идут мимо, тяжело покачивая хоботами орудий.
Солдаты, толпившиеся возле походной кухни, любовно оглядывали проходившие танки.
— Такому нипочем и паровоз с рельсов столкнуть!
— КВ — значит Клим Ворошилов. Броня-то, броня-то какая!
— А вот тридцатьчетверочки! Эти много легче, но уж зато скороходы. Танкисты не нахвалятся, и нам, пехоте, выручка!
— Что значит свои танки: и запах-то от них приятный!
— Хорошо, погода благоприятствует: вся фашистская авиация на приколе.
— Ежели прояснится, и наши самолеты поднимутся. У нас теперь на этот счет богаче, чем у фрицев.
Ольга сидела у костра, держа на коленях котелок с чаем, прислушивалась к разговорам солдат и думала: «В самом деле, как мы смогли во время тяжелейшей войны, при невиданном отступлении выпустить столько самолетов и танков?! Откуда силы и средства взялись у народа?»
Она взглянула на людей, бредущих к солдатскому костру: освобожденные мирные жители! Женщины и ребятишки, серые от постоянного сидения в холодных и голодных убежищах под землей, закутанные во что попало. В чем только душа держится? И такие они всюду, где побывали оккупанты!
Ольга достала из кармана полушубка рукавицы и взялась за руль мотоцикла. Сейчас он зафыркает, застучит и помчит ее вперед и вперед. Она должна своими глазами увидеть, как взламывается оборона ненавистного врага.
Но еще непредвиденная задержка: маленькие, грязные, посиневшие от холода ручонки смело цепляются со всех сторон за мотоцикл, за полы Ольгиного полушубка. Задранные кверху лица ребятишек озарены улыбками.
— Ты кто, тетя?
— А почему вы думаете, что я тетя, а не дядя? — шутит Ольга.
Ребятишки смеются. Разве их можно обмануть? Видно, что этому мотоциклисту далеко за двадцать, а ни усов у него, ни бороды, и глаза и голос не мужские. Но не сестра медицинская, не врач: сумки с крестом нету. Радистка разве? Но почему не на машине вместе со всеми, а на самокатке? Ишь ты, какая ловкая!
— Нет, правда, кто ты, тетя? — с явным уважением спрашивает мальчик повыше других ростом.
И с нежностью к ребятишкам, и с неожиданной гордостью за себя Ольга говорит:
— Я работаю в военной газете.
Она уже тронулась было в путь, но старший мальчик загородил ей дорогу:
— Тетя!.. Напечатайте в газете… Фашисты у нас на хуторе Вертячем раненых сожгли. Они у нас лагерь смерти устроили, пленных голодом морили! Они ребятишек расстреляли… Десять человек.
— А мучили как! — враз заговорили дети, снова обступив мотоцикл.
— Фашисты били мальчишек до крови, — сказала тихо девочка лет семи, похожая на крошечную старушку в своем байковом платке. — За коробку сигарет… Кто-то взял, а их били.
— И расстреляли ночью в подвале.
— А нас совсем выгнали из хутора.
— Напечатайте про немцев. Пусть все знают, какие они есть.
54— Да, вот они какие! — сказала Ольга, взглянув на Вертячий.
Фашисты, выброшенные с высот правого берега, окопались теперь на длинном бугре за хутором. И в самом хуторе они закрепились — в поломанных его садах и подвалах домов. Солнце вставало по ту сторону Дона. Странно казалось, что наступать теперь приходится на восток. И хутор и вся окрестность, занятые фашистами, представлялись совсем чужими. И не испытывала Ольга жалости, когда огненный вал беспрерывно бившей артиллерии перекатился ближе к уцелевшим домам и уже в садах стали вздыматься фонтаны земли.
«У кого поднимется рука расстрелять десять мальчишек за коробку сигарет?»
Свидетель обвинения — дети, похожие на старичков!
Да, об этом тоже напишет в свою газету Ольга.
Крепко сжав губы, она смотрела вниз, на речную излучину, где по разломанному взрывами льду, по мосту, наведенному советскими саперами еще в дни отступления, спешили передовые отряды наступавших, катились танки, облепленные десантниками.
Потом, в степях, уже за Вертячим, Ольга увидела большую толпу безоружных немецких солдат, бежавших с поднятыми руками навстречу красноармейцам. Можно было подумать, что это ловушка… Ведь ходили же в атаку гитлеровцы, прикрываясь мирным населением, которое гнали впереди. Но здесь было иное: вслед бегущим строчили пулеметы, косили их беспощадно! И красноармейцы потеснились в недавно отбитых траншеях, когда перебежчики начали прыгать к ним. Несколько немцев оказалось недалеко от Ольги… Все они молчали, быстро дыша, отчаянно блестя глазами; только один, лет тридцати, с густым румянцем, выступившим пятнами на горбоносом лице, хватая воздух ртом и задыхаясь, твердил, не находя нужных слов:
— Рур, Эссен. Шахта. Я — шахта. — И совал себе под ложечку согнутой ладонью. — Я — шахта!
— Ясно! — угрюмо сказал командир части и оглянулся на Ольгу: — Понимаете по-ихнему?
Ольга со школьной скамьи помнила много немецких слов, закрепленных разговорами с Иваном Ивановичем.
Правда, в рассеянности вместо «будьте спокойны» она сказала «пожалуйста», но дальше грамотно объяснила, что пленные могут не опасаться за свою жизнь, и растолковала, куда им двигаться. Все время, пока она стояла возле перебежчиков и смотрела в их словно застывшие, ожидающие глаза, ее мучило ощущение нереальности. Видела уже корреспондент Строганова огромные колонны сдавшихся в плен немцев, румын, итальянцев. Но вот стоят рядом немецкие солдаты, и надо разговаривать с ними, а они смотрят на тебя, как прилежные школьники.
«Я — шахта!» — и этот жест: рука совочком, показывающая себе под ложечку.
А вот свастика на грязном шлеме и весь отталкивающий облик смертельного врага. Как согласовать два таких представления?
Но бойцы для себя уже согласовали и говорят просто:
— Что ж, не все у них сволочи. Сколько таких, которым податься было некуда. Мобилизовали — и точка. Шахтер, рабочий — свой человек.
