Михаил Алексеев - Солдаты
Флаг легко трепещет по ветру… Его шелест рождает в сердце Шахаева чудесные звуки:
От Москвы до самых до окраин…
Песня звучит все громче и громче. Тает в далеких ущельях. А он, приглушив дыхание, прислушивается к ней, будто настраивает свое сердце на нужную, до трепета душевного родную волну своей прекрасной, единственной в мире, раскинувшейся от края до края, от моря до моря, социалистической державы. Невольно поворачивает лицо на восток, туда, где уже занимается утренняя зорька, откуда скоро придет и сюда свет. Исчезает огромное расстояние, отделяющее его от родимой земли, ощутимее становятся нити, связывающие солдат с советской землей, солдат, ушедших в чужие края, чтобы принести свет и другим людям.
Шахаев возвращается во двор. Ему хочется немедленно рассказать товарищам обо всем, что он пережил и перечувствовал сейчас. Однако разведчики уже спят. Бодрствует один лишь Кузьмич. Он хлопочет возле коней, которых теперь у разведчиков более десятка.
В открытом лимузине в обнимку с Акимом спит Сенька. Луна освещает его загорелое, ничем не омраченное лицо. Он по-детски сладко причмокивает губами.
Ветерок, усилившийся к утру, гасит звезды. С гор неслышно сползает туман. Усталое желтое око месяца тускнеет.
Где-то голосисто поет петух. Ему сразу же откликаются другие в разных концах поселка.
На домах появляются белые флаги. Их становится все больше и больше — здесь… вон там… и там… и дальше. Везде!
…Румыния прекратила сопротивление.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
Фронт отодвинулся. Советская Армия ушла далеко вперед. Не слышно было даже орудийного гула. В селе не осталось ни единого русского солдата, а жизнь в Гарманешти не угомонилась, не вернулась в свои прежние, привычные берега, как возвращается река после весеннего паводка, на что так уповал черный Патрану. Возбуждение не только не спадало, но все более увеличивалось, с каждым днем становилось шире, принимая грозные размеры. Теперь крестьяне-бедняки открыто и настойчиво требовали земельной реформы, по собственной воле избрали в некоторых селах народные советы, писали длинные послания в Бухарест, угрожали.
Словом, было отчего призадуматься хромому Патрану. В его доме чуть ли не каждую ночь проходили долгие совещания людей, которым, по словам полковника Раковичану, «стало неуютно жить с приходом Красной Армии». Сюда огородами, через виноградники, тайком пробирались сельский поп, бывший примарь, жандарм, тоже бывший, лавочник, управляющий имением помещика Штенберга и, наконец, содержательница корчмы и публичного дома вдовая Анна Катру, известная тем, что умудрялась всучить по высокой цене самую что ни на есть никудышную еду и цуйку гарманештскому или проезжему посетителю ее заведения. О любом кушанье или напитке у нее имелось в запасе высказывание какой-нибудь знаменитости, коим она ловко пользовалась. Видя, что посетитель колеблется, раздумывая, заказать или не заказать блюдо, которое ей особенно хотелось поскорее сбыть, она пускала в ход эти высказывания. И кто же мог устоять перед словесными чарами знаменитого поэта или, скажем, романиста!
Перед всеми этими людьми страшный в неразрешимости своей встал вопрос: «Что же будет теперь? Куда теперь?»
Молчали. Вздыхали. Кряхтели.
— Ну что вы головы повесили! — говорил наконец с упреком Патрану. С этого он начинал вчера, позавчера, неделю и две недели назад. — Русские, как кривец, прошумят, пробушуют — и нет их. А мы останемся. Они, вон они уже где — не видно, не слышно, к Венгрии приближаются. Не русских, своих надо бояться. У нас своих хамов развелось хоть отбавляй. Земли захотели!.. — Сегодня старик говорил более горячо. — Ну, дождетесь же вы, Корнеску да Бокулеи!.. Вот только уйдут совсем ваши русские…
— Христова правда! — не дал договорить ему поп. Соскочив со скамьи, он принялся неистово креститься. — Христова правда… Несдобровать им, этим оборвышам проклятым. Адским огнем их…
— У нас один путь, господа! — прервал его хозяин. — Мы не беззащитны, и наши сельские хамы должны скоро в этом убедиться. Слава богу, новое правительство за нас…
— Совершенно верно! — живо подтвердил управляющий. — Мой господин, молодой боярин Штенберг, вчера прислал мне письмо, в котором подробно говорит об этом. Никакой земельной и вообще реформы не будет, господа!..
— Слава те, святитель наш! — снова подскочил поп. — Пресвятая матерь-богородица!
— …Король остается с прежними функциями, — торжественно повествовал управляющий, вce более воодушевляясь. В этом месте его речи содержательница корчмы и публичного дома всхлипнула, жандарм оглушительно шмыгнул носом и встал во фронт, застыв изваяньем у порога, а лавочник чмокнул в щеку бывшего примаря. — Лейтенант Штенберг пишет, что… — управляющий широко улыбнулся. — Он пишет, что Америка, великая Америка, господа, решила взять шефство над нашей бедной страной!.. И еще пишет лейтенант, — управляющий резко снизил голос до шепота, — он пишет, чтобы мы не сидели сложа руки, а действовали… Коммунистов и всех, кто им сочувствует, помогает, всех… понимаете?..
Поп вновь закрестился и бочком-бочком стал было пробираться к двери, но Патрану ловко подцепил его своими железными волосатыми пальцами за рясу и, водворив на прежнее место, пообещал:
— Сболтнешь где, отец Ион, конец тебе! Вот этими руками удавлю… Бог простит меня!
— Что вы, что вы, сын мой! — всплеснул пухлыми дланями перепуганный насмерть поп, подальше отодвигаясь от Патрану.
Проговорили до полуночи. Под конец собрания кто-то спросил:
— А где же твой Антон, Патрану?
— В город, в Ботошани, уехал, — ответил хозяин, побыстрее выпроваживая гостей.
На этот раз Патрану солгал: он не сказал, что послал своего старшего сына проводником большого отряда немцев, прорывавшихся в горы из ясско-кишиневского кольца через тылы русских войск.
Прошло уже несколько дней, а старший сын не возвращался. Это сильно тревожило старика. Проводив последним управляющего и закрыв за ним калитку, Патрану присел на крыльце. Не спеша раскурил трубку. Задумался. Под сараем младший, нелюбимый его сын играл на скрипке, выводя что-то жалобное, хватающее за душу.
— Леон, перестань пилить! — злобно прикрикнул на него отец и, застонав, тяжело вошел в дом.
Струна, тоненько взвизгнув, дрогнула, замерла, и вязкая, густая тишина повисла над усадьбой Патрану.
2
Раньше всех поднялся со своими верными помощниками — Кузьмичом, Лачугой и Наташей — старшина Пинчук. По случаю большой победы он решил переодеть разведчиков во все чистое. До выезда ему хотелось перегладить гимнастерки, брюки и белье. Наташа попросила у хозяйки дома гладильную доску и с помощью Кузьмича вынесла ее во двор. Михаил Лачуга выгреб из под котла угли и насыпал их в большой утюг, добытый Пинчуком еще в Шебекене, на Донце. Угли разгорались плохо. Лачуга ходил по двору, раскачивая дырявый утюг, как кадило.
За этим занятием и увидел его Ванин, проснувшийся в своем лимузине.
— Христос воскресе, отче Михаиле! — провозгласил он, натягивая гимнастерку.
— Воистину воскресе! — просвистел в щербатые зубы Лачуга.
— Кому это ты кадишь, отче Михаиле? — выдерживая тон, продолжал Сенька, теперь уже причесывая голову. Свежесть утра бодрила разведчиков, и ему хотелось поозоровать. — Слишком тяжело твое кадило, — упирая на «о», говорил он. — Им ты можешь легко проломить наши головы!
— Ничего, твой лоб выдержит, — успокоил Лачуга, отчаянно кадя утюгом. Из утюга сыпались в разные стороны красные искры, по двору поплыл вонючий сизый дымок. Лошади под навесом брезгливо фыркнули, обрызгали хлопотавшего возле них Кузьмича зеленой слюной.
— Не лю-у-у-бишь? — ехидно спрашивал ездовой буланого иностранца, косившего на Лачугу огненный глаз. — Ишь ты, нежный какой! Ваше благородие, язви тя в корень!..
Двор с каждой минутой становился оживленнее. Вслед за Сенькой проснулись Аким, молодые разведчики, прибывшие в подразделение Забарова вместе с Никитой Пилюгиным, и, наконец, сам Никита. Они шумно плескались у белого тазика, поставленного возле крыльца хозяйкой. Когда холодная вода попадала на спину, Никита так неистово кричал, что на него удивленно оборачивались Кузьмичовы питомцы.
Умывшись, солдаты всей гурьбой отправились под навес проверить своих лошадей. Присоединившийся к ним Ванин сообщил:
— Вот что, донцы-кубанцы, отъездили вы на своих сивках-бурках. Скоро должны появиться с соответствующим предписанием настоящие казаки генерала Плиева, слово «настоящие» он произнес подчеркнуто.
Молодые разведчики отнеслись к Сенькиной новости с недоверием, сочтя ее очередным «розыгрышем». Но минут через тридцать во двор действительно вошли два казака. Один из них, тот, с которым еще в пути поскандалил из-за румына Аким, со сдвинутой на ухо кубанкой, по всей видимости старший, подал Забарову бумажку, Федор прочел и приказал Кузьмичу выводить коней.
