Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.4. Крушение республики Итль. Буйная жизнь. Синее и белое
Мичман Спесивцев поспешно вскочил и, повернувшись спиной к ревизору, подозрительно раздирающе закашлялся.
— Фу, черт! Вы говорите, Магнус Карлович, как будто рапорт диктуете содержателю, — пожал плечами Вонсович. — «Вышеупомянутая марсала!»
— Вы задали мне вопрос, и я излагаю вам содержание происшествия, — не дрогнув ни одной черточкой лица, ответил дер Моон.
— Никакого происшествия нет, — сказал Калинин, — совершеннейшая чушь! Ну, выпьют камелеопарды на здоровье марсалы — злей станут. Не стоит раздувать, Магнус Карлович.
— Вы говорите неправильные вещи, Борис Павлович. Преступление есть преступление, и кают-компании причинен убыток в сумме десяти рублей двадцати девяти копеек. Это недопустимая вещь, и, кроме того, команда развращается. Сегодня украдут марсалу, а завтра подымут красный флаг.
Глеб с удивлением поднял глаза на ревизора и едва удержался от смеха. Спесивцев, стоя за спиной дер Моона, напыжился, вытянув лицо и подражая, очень похоже, каждому движению лейтенанта.
— Если вас так расстраивает убыток, запишите за мной эти десять рублей двадцать девять копеек, — злобно сказал Калинин, напирая на цифру, — а красный флаг они подымут когда-нибудь и от одной водки.
Он повернулся и пошел из кают-компании.
— Я нахожу вашу шутку не совсем уместной, — без волнения, так же скучно сказал дер Моон вдогонку Калинину и, в свою очередь, вышел из кают-компании.
Спесивцев повалился в кресло и в восторге дрыгал ногами.
— Боже мой!.. Вот скотина!.. Ну и скотина!
— А ведь доложит старшему офицеру и раскрасит в четыре цвета, — произнесло облако дыма, за которым подразумевался мичман Лобойко.
Разговор не возобновлялся. Все понемногу разошлись от стола. Глеб взял оставленную кем-то книгу и стал лениво перелистывать.
* * *Старший офицер ковырялся в бумагах и с неудовольствием оглянулся на дверь, услыхав стук. Черт подери, проклятая должность! Лезут и днем и ночью, никогда нет покоя. За всеми смотри, в каждую мелочь вникай, чуть не в гальюн лазай ежедневно нюхать, как пахнет. И везде норовят подвести.
Обязанностей гибель — они перечислены на шести страницах морского устава в сорока статьях, от 373-й до 413-й. Их даже запомнить невозможно, особенно при слабой памяти. Старший офицер совершенный Фигаро.
Старший офицер? Я тут… Старший офицер? Я там… Старший офицер здесь, старший офицер там. Сплошная опера.
Капитан второго ранга Лосев свирепо укусил правый ус и на вторичный стук разъяренно буркнул:
— Пожалуйста.
В дверь, не сгибаясь, прямой, как стеньга, вплыл дер Моон.
Лосев попытался изобразить гостеприимную улыбку, она не вышла, и старший офицер еще недовольнее сказал:
— Что у вас, Магнус Карлович? Садитесь.
Ревизор сел. Спина его и в сидячем положении осталась прямой.
— Я должен доложить вам неприятное известие, Дмитрий Аркадьевич.
— К нам едет ревизор? — попытался отшутиться Лосев, но дер Моон не понял шутки и, видимо, не подозревал о комедии Гоголя, потому что со спокойным недоумением заметил:
— Почему едет? Я уже пришел.
«Ну и дурак», — внутренне поморщился Лосев и спросил:
— Что случилось?
— Случилась кража продовольственного имущества кают-компании, — и с тем же потрясающим хладнокровием, в тех же словах, что и в кают-компании, ревизор изложил суть происшествия Лосеву. Даже «вышеупомянутая марсала» была повторена в его докладе во всей неприкосновенности.
Лосев задумался.
— Кто ходил старшиной на баркасе?
— Кострецов.
— Странно. Отличный матрос, безупречного поведения, никогда ни в чем не замечен. Жаль! Вероятно, кто-нибудь из гребцов тишком слямзил.
— За всякое происшествие и недостачу на шлюпке, посланной с поручением или за грузом, несет ответственность старшина, — выжал ревизор.
— Как вы думаете, Магнус Карлович, я учил устав? — ядовито спросил Лосев.
— Я ничего не думаю.
Ревизор был неуязвим, как броня. Шутка, острота, резкое слово отпрыгивали от него, как тридцатисемимиллиметровый снаряд от поясной брони линейного корабля, не оставив даже царапины, и у Лосева закололо в висках от сознания невозможности прошибить этого человека. И уже по-деловому старший офицер спросил:
— Что же вы думаете предпринять?
— Подать вам рапорт и просить дать делу законный ход.
Старший офицер задумался. С одной стороны, пустяк. Какие-то семь бутылок марсалы. С другой, если рассуждать по существу, — кража, уголовно наказуемое деяние, и потакать таким вещам не следует. Но Кострецова жаль. Из него вышел бы дельный унтер-офицер, а теперь не миновать разряда штрафованных. И старший офицер молчал, вертя пуговицу кителя, и припоминал лицо Кострецова, открытое, деревенское лицо.
Живой Кострецов был отделен в эту минуту от старшего офицера переборками, коридорами, десятками герметически закрывающихся стальных дверей, и кавторанг Лосев не мог видеть, что происходило в кубрике номер шестнадцать, где помещался Кострецов с двадцатью семью такими же Кострецовыми, судьба которых целиком зависела от одного слова старшего офицера.
Кострецов стоял навытяжку перед боцманом Ищенко, прижав руки к швам штанов. Пальцы его слегка вздрагивали, глаза уперлись неподвижно в кошачьи усы боцмана.
— Говорил я тебе или нет, щучья голова, смотри в оба? Говорил или нет?
— Так точно, говорили, господин боцман, — отвечал Кострецов, и на лбу его выступили мелкие капельки пота от напряжения и волнения.
— Ну а ты что? Что ты наделал, холера?
— Разрешите доложить, господин боцман.
— Разрешите доложить, — передразнил Ищенко. — Теперь докладай не докладай, а дело твое в шляпе. Вино покрадено. Ревизор с тебя семь шкур спустит. С лычками, братец ты мой, прощайся. Не видать тебе лычек.
Пот еще резче проступил на лбу Кострецова.
— Так я ж, ей-богу, ни при чем, господин боцман. Я как заприметил, что ребят разохотило на вино, то на свои денежки четверть им купил, лишь бы офицерского не трогали. Рази ж знатье, что найдется такой гад, который своего брата не пожалеет под артикул подвести.
Глаза Кострецова замутнели, и боцману стало жалко исправного парня.
— Поймать бы мне эту суку, — сказал он, намеренно повышая голос, чтобы его слышали во всех углах кубрика. — Я б его самолично измордовал до трех смертей, чтоб такая пакость на корабле не заводилась.
Он помолчал, словно выжидая ответа, но матросы не шевелились.
— Мой тебе совет, Кострецов, пойди к ревизору, проси прощенья. На него как иногда найдет. Бывает вдруг, что и простит.
И боцман пошел из кубрика, поигрывая цепочкой.
— Братцы, — сказал надорванно Кострецов, обводя глазами кубрик. — Будьте людьми, верните клятое вино. Ей-богу, на три четверти не пожалею, пейте за милую душу. Ведь мне под суд за это идти.
— Да кто ж его знает, кто взял.
— Мы не брали.
— Разве охота тебя подводить, — ответило несколько голосов.
Кострецов сжался и посерел. Нет — уж раз нашелся такой подлец из подлецов, его не усовестишь. Он понурился и, не глядя на матросов, полез по трапу на верхнюю палубу. На баке у фитиля натолкнулся на кого-то.
— Это ты, Кострецов? — спросил встречный, вглядываясь в Кострецова против света лампочки, горящей над люком.
— Я и как бы не я, — безнадежно ответил Кострецов. — Погань мои дела, Степка.
Встречный приблизился. Тусклая желчь лампочки пролилась на плотное лицо, отразилась в коричнево-золотых с дерзиной зрачках.
— Что так?
Кострецов рассказал. Собеседник покачал головой.
— Да, дрянь дело, не будь я Думеко.
— В святые загонят?
— Это уж будь покоен. Раз-два — и гуляй с венчиком. Да ты не унывай, — прибавил он, взглянув на выпершие скулы Кострецова. — Теперь не страшно. Вот только с турками заваруха начнется, опять выслужишься. За первую драку лычки дадут.
— А ну их к матери с лычками, — яростно сказал Кострецов. — Удавить бы их на ихних лычках. За семь бутылок готовы человека в гроб положить.
— Ша, Абрам-щука не для вам, — с тихим смешком сказал Думеко. — Тишок-молчок. Нынче для этого дела, брат, не время — чуть что, разделаются по военному закону. Хуже разгрохают, чем на «Иване Златоусте». Потерпи, дружок. Арбуз в свое время зреет.
По палубе зазвучали шаги. Кто-то шел от спардека.
— Иди, друже, спи. Утро вечера мудреней, — кинул Думеко, ныряя в темноту.
Кострецов постоял еще минуту, вздохнул и полез в люк.
Старший офицер вышел наконец из задумчивости и, вскинув глаза на деревянно застывшего ревизора, осторожно сказал:
— Все-таки жаль хорошего матроса, Магнус Карлович. Может быть, как-нибудь замять эту гадость? Я уверен, что он лично не повинен, а виновника найти трудно. Спишите эти злосчастные бутылки в бой.
