Михаил Никулин - Полая вода. На тесной земле. Жизнь впереди
Зоя подошла к ребятам и, прижимая их к сильной груди, каждому отдельно громко сказала на ухо:
— Как управлюсь с работой, так сейчас же приду к вам. Ждите.
Пелагея Васильевна уже присела и стала опять маленькой.
— Зоя, твоя бригада вся тут работает. Чтоб колхозникам далеко ко мне не ходить, — принимать вечером буду у тебя. Скажи об этом.
— Скажу.
— А вы, — обратилась Пелагея Васильевна к старику, — как загоните скот, так сами ко мне в Совет. Надо ребятам продуктов выписать. А то пока разговаривали, телята вон как высосали коров. Молочного на ужин у вас не будет.
Зоя, высокая и статная, поправляя нарядную косынку, пошла к картофельному полю, а Пелагея Васильевна, убедившись, что стадо уже погнали, поехала в село.
— Гей-гей! — то справа, то слева раздавались голоса Миши и Гаврика.
— Гей! Гей! — покрикивал сзади Иван Никитич.
Коровы остановились около каменной стены. Глухим забором высотой не меньше четырех метров стена оцепила широкий квадрат пустыря, прилегавшего к проселку. За стенами ничего не было видно, а ворота, обитые рваной жестью и обвисшие на тяжелых чугунных петлях, казались окаменевшими от пыли, ненастья и времени.
Иван Никитич сильно застучал по ним палкой. Никто ему не ответил. Еще подождал и попробовал открыть ворота. Они трескуче скрипнули — «ы-а», — чуть-чуть вздрогнули и замерли.
— Михайла, забеги слева. Может, там есть ход сообщения в эту берлогу.
— В доту! — засмеялся Гаврик.
Миша побежал, скрылся за левым крылом стены и сейчас же снова вынырнул оттуда и, размахивая шапкой, позвал:
— В доте есть пробоина!
— Большая?
— Гаврик, как дальнобойной разворочено! Смело пройдем. Дедушка, тут и колеи есть, и стежка прямо в село!
— Вали! — сказал Иван Никитич. — Вали штурмом в кулацкую берлогу!
* * *Коровы были размещены и привязаны в огромном сарае с замшелой, осунувшейся камышовой крышей, прогнившей и поросшей сорными травами, а телята заперты в каменной конюшне, где давным-давно выветрился лошадиный запах.
Иван Никитич ушел, а ребята остались стоять среди двора, напоминающего глубокий колодец. Они с любопытством оглядывали наполовину разобранные, но все еще высокие стены. Помимо сарая и конюшни здесь был каменный флигель с перекошенным крыльцом, с маленькими, глубоко уходящими в толстые стены окнами. Он стоял по соседству с ржавыми воротами и в сравнении с высокой стеной выглядел низким, прижавшимся к земле. Казалось, что он испугался, как бы стена не рухнула и не раздавила его.
Двор порос лебедой, высокой, бесцветной и жилистой, какой она бывает там, где редко появляется солнце. Только дорожка, протоптанная от порога флигеля к кизякам под навесом да к рядом стоящей печке с продымленной куцей трубой, напоминала о живом человеке.
— Интересно? — задумчиво спросил Гаврик…
— Не очень. Там веселей, — указал Миша на высокую каменную постройку, на крышу которой вела ржавая железная лестница. — Там высоко — и солнце. Забирай сумки, и полезем.
Через минуту ребята уже лежали на пологой крыше, оживленно разговаривая.
— Гаврик, а хозяин двора все строил из камней. Людей боялся. И как тут живет тетка Зоя?
— Тетка Зоя живет тут мало. По стежке заметно: придет, суп сготовит, поест и уходит… Вон, видишь, куда уходит, — указал Гаврик.
Ребята привстали посмотреть, куда убегала стежка, что, как ручей, из двора ныряла в круглую пробоину стены. С высокой крыши им видно было, что эта стежка через небольшую травянистую прогалину убегала к селу и там сливалась с улицей, с переулками, около которых ровными рядами теснились хаты в соседстве с палисадниками и огородами.
Отсюда ребятам хорошо было видно обезлюдевшее картофельное поле. Подвода с картофелем, сопровождаемая женщинами, двигалась по улице. Она ехала в ту сторону, где хаты села сдвинулись тесней, где виднелась квадратная площадь. На ней стояли четыре-пять домов — они были выше других, и окна их ярче отражали розовый свет заходящего солнца.
— Там, должно быть, Совет или правление, — высказал предположение Миша, указывая на дом под железной крышей, стоящий в самом центре площади.
— Это же школа! Посмотри вот сюда! — возразил Гаврик.
В стороне от дома дети выстроились в две шеренги. Около них стояла женщина в темном пальто, в косынке. В руке она держала книгу или стопку тетрадей и, выставляя свободную руку вперед, о чем-то рассказывала.
— Гаврик, нам бы в колхоз такую, как Пелагея Васильевна. Вместе с майором они скорей бы построили школу.
— Какая же шкода, Миша, ей ноги загубила? Гитлеры?
Зная, что на этот тревожный вопрос друг не сумеет ему ответить, он предложил:
— Миша, давай делать седло на корову. Помнишь, как делали, когда уходили в отступление?
Гаврик соображал, глядя на сложенные дрова, найдется ли там подходящий лесоматериал.
— Для такого седла нужны: две крестовины — четыре палки, две распорки по бокам — еще четыре, — вслух подсчитывал Миша.
— Миша, а шлею из чего сделаем?
— Из налыгачей.
— Миша, ты скоро отвечаешь, а думаешь плохо, — острил Гаврик. — А чем же тогда на ночь коров привязывать?
Миша, подавляя ленивую усмешку, ответил:
— Ты, Гаврик, тоже не очень хорошо думаешь: на ночь никто не оставляет коров под седлом.
Этот разговор они вели, уже спускаясь по лестнице во двор, чтобы отыскать там подходящий «лесоматериал».
* * *После ужина под присмотром тетки Зои Миша и Гаврик помыли головы, ноги и улеглись спать.
Они лежали теперь в просторной комнате под необычайно низким потолком, на мягкой перине, разостланной на полу.
Комнату освещала большая керосиновая лампа.
Тетка Зоя сказала ребятам:
— Жуки, моя кровать — вот она, рядом. Чтобы и руки, и ноги спали. Слышите?
Она шутливо погрозила пальцем и тут же опустилась на игрушечно-маленький табурет рядом с постелью ребят.
В этой же комнате за столом, накрытым холщовой скатертью, Пелагея Васильевна разговаривала с колхозницами об очистке лесополос, о кулисных парах и о ремонте родильного дома. Слушая ее, ребята внимательно посматривали на уже знакомого им старика в белых валенках. Самым интересным для них было пока то, что старик пришел сюда с коротеньким кнутиком и, кружа кнутовищем, все время пускал по полу затейливые, набегающие одно на другое кольца. Сидел он на самом кончике стула, готовый вскочить, сказать «а?» и сейчас же убежать.
Гаврик заметил:
— Дунь — и полетит.
— На пожаре был бы первым ударником, — шепнул Миша.
Но когда Пелагея Васильевна, проводив женщин, развернула тетрадь и, глядя на Матвеича, прочитала — «по озимым у тебя сто пятнадцать процентов, по молоку сто двадцать процентов», — ребята взглянули на деда в белых валенках другими глазами. Этот старик, оказывается, не так уж плохо руководит колхозом.
— А критиковать все-таки буду, — пообещала Пелагея Васильевна.
— Ваша обязанность такая. Четырнадцать годов подряд критикуете, — просто ответил Матвеич.
— Заслуживаешь… Поддержи стул — слезу.
Старик, видать, давно знал, как помогать Пелагее Васильевне: он поддержал стул за спинку, потом легонько отставил его в сторону и сел на свое место.
— Не люблю, Пелагея Васильевна, когда критикуешь меня в этом доме… — недовольно заметил Матвеич и замолчал с выражением терпеливости на лице.
Пелагея Васильевна прошлась по комнате и остановилась у окна. Тут же сидел Иван Никитич. Усмехнувшись, она сказала ему:
— Кулака, что владел этим домом, называли Софроном Корытиным. Потом не то ему, не то этому двору дали прозвище Старый Режим. У Матвеича и у меня свои счеты с Корытиным… Матвеич в этом дворе полжизни пробатрачил за гнилой сухарь, а в меня Корытин с сыном стреляли из этой каменной крепости. Совсем бы прикончили, да Зоя вовремя успела с милицией.
Она молчаливо посмотрела в окно, в темноту, и негромко пояснила старому плотнику:
— Подстрелили они мне ноги в жаркую пору, когда шла коллективизация. Собрание проходило за собранием. Людей надо было с колючей стежки выводить на широкую дорогу. Я хоть и была тогда молодая коммунистка, но хорошо понимала, что время дорого! И как-то забыла, что раненые ноги тоже надо вовремя полечить… Вот и осталась куцей.
Она опять вернулась к столу и с помощью Матвеича села на стул.
— Где ж теперь этот Старый Режим? Неужели не успели схватить? — тихо спросил Иван Никитич.
Молодого Корытина расстреляли. Старый был сослан, а при немцах, рассказывали, появился. Даже ходил в фашистскую комендатуру. Туда пошел в новых валенках, а оттуда вышел босым. С горя и помер, — засмеялась Пелагея Васильевна и тут же по-деловому, чуть строже спросила Матвеича: — Ты из города утром ехал заовражной дорогой?
