Векослав Калеб - Прелесть пыли
— Вот горе-то, что мне теперь делать? Дети у меня. Жена болеет.
— Жаль мне тебя, очень жаль, — сказал Голый, видя, что и вправду крестьянину нелегко. — Ну и нам не сладко.
— Я не говорю, что сладко. Боже сохрани.
Крестьянин внезапно успокоился. Вынул кисет и трубку. Долго возился с куревом, прикидывая, как бы истратить поменьше.
— Закуривай, — сказал он.
— Не курю, — сказал Голый. — Отучился. Забот меньше.
— Верно, забота немалая. И мне табак нелегко достается. Посадишь грядку, да и ту попробуй сохрани от четников. Весь извели, брат, — закончил он с неожиданной откровенностью, но тут же испугался и снова забеспокоился.
— А ты не хочешь? — протянул он кисет мальчику.
— Спасибо, не курю, — закашлявшись, ответил мальчик.
— А ты, парень, никак, больной? — спросил крестьянин.
— Не больной я, — сказал мальчик. — Это сейчас роскошь непозволительная.
— Да, да. Просто мне померещилось… Вот скоро солнце сядет, а вы меня держите здесь, точно дурня какого.
Усы крестьянина взъерошились, напоминая спицы раздвинутого зонтика, глаза тревожно забегали по сторонам.
— Ведь вы понимаете, что я должен быть дома засветло.
— А может, ты поставлен на дорогу нарочно — караульным, так сказать. Мы даже не посмотрели, было ли у тебя оружие. Винтовку в кусты спрятал?
— Будет, будет выдумывать-то! Жена меня ждет, дети. Не до шуток сейчас. Знаешь ведь, они за каждым в селе следят, особенно как немцы пришли. Видно, по их приказу.
Голому не хотелось спорить и заниматься расследованием. Охотнее всего он лег бы и заснул. Он смертельно устал. Кукурузная лепешка не прибавила сил и бодрости. А мальчик изо всех сил старался сидеть прямо.
Солнце спускалось к вершине горы; становилось свежо. Голый старательно натягивал кожух на свои тощие волосатые ноги. Крестьянин не мог отвести от них глаз, но вмешиваться в дела армии не решался.
— Слушай, — произнес наконец Голый, — а что, если ты дашь мне свои штаны? У тебя, наверно, дома есть другие, да и исподники под этими.
— Что ты, брат. Подумай, что говоришь? Нет у меня дома других, и исподников нету. Так-то. Война третий год идет, а сколько нас грабили, палили. Знаешь, что я два раза дом поднимал после итальянцев?
Голый замолк. Выспрашивать крестьянина об окрестных селах не хотелось: боялся довериться, попасть в беду и в то же время не мог и не верить. Сидя на пне, он совсем скорчился, подобрал под себя ноги, пытаясь согреться. Мальчик качался. Вот-вот упадет. Но оба знали, что должны выдержать хотя бы до ночи, а там — будь что будет.
Крестьянин заговорил словно сам с собой.
— Только свернул с дороги — соседа навестить, глядь, вы идете. Да, стоит отойти от дома, и голова долой. В какую-нибудь ловушку да попадешь!
— Лютая буря бушует над землей. Птице негде опуститься, не найти ей мирной ветки.
— Уж это точно.
— Мы тоже тишины не несем.
— Жизнь все время на волоске.
Голый пронзил его взглядом. Разъярился.
— Народ борется и в нашей стране, и во всем мире с тиранией. Скажи, как иначе вытащить страну из крови?
— Не знаю я.
— А я знаю. И народ знает. Народ возьмет власть в свои руки. И во имя будущего мы должны все вынести.
Голый хотел, чтоб крестьянин унес в село определенную идею, но ему не хватило воздуха. Он с трудом перевел дыхание. Потом неожиданно спросил:
— А картошка у вас есть?
— Картошка? — удивился крестьянин. — Есть.
— Есть?
— Не бог весть сколько. Схоронили люди в ямах.
Нелегко уберечь ее в такое время, войска все подбирают.
— Картошка! — сказал Голый. — Хорошая штука. И возни никакой. Если нельзя по-другому, можно просто отварить, или испечь, или поджарить, если есть на чем. Царское блюдо! У нас она растет на каждом шагу. У меня на нее глаз наметанный. Я б у нас ее тут же отыскал, прямо в поле.
— Я б угостил вас и чем получше. Есть у меня и ветчинка. Нашел бы и брынзы, и молока, и муки.
— И мясо есть?
— Можно бы телка зарезать. Для вас бы нашлось.
— Ладно. Не надо. Иди домой. Ступай.
— Ну, будьте здоровы! — сказал крестьянин и пустился вниз по склону, только пятки засверкали.
— Пойдем и мы, пока совсем не стемнело, — сказал Голый мальчику.
Мальчик с усилием встал и пошел за товарищем, опираясь на винтовку.
* * *Метров через сто лес начал редеть, и они снова вышли на голое каменистое плато. Голый заторопился, хотелось поскорее добраться до небольшого лесочка на холме, где они могли бы заночевать в каком-нибудь овражке, заросшем кустарником.
— Ночь не холодная, — сказал он.
— Да, — отозвался мальчик.
— Могло быть гораздо хуже, а так — чем не курорт! Гуляй в свое удовольствие.
Целый час они шли молча. Надвигалась полная темнота; Голый сошел с тропинки и стал карабкаться вверх, прокладывая путь в зарослях кустов. Не сделав и ста шагов, он неожиданно сел.
— Будет на сегодня. Главное, чтоб с дороги не увидели. Здесь заночуем.
Мальчик опустился рядом.
— Теперь у нас есть время поразмыслить. Можем спросить себя, каким это образом ноги наши идут и идут по камням, через заросли, среди врагов и друзей, и мы то убегаем, то нападаем, то попадаем в объятия.
Мальчик растянулся на земле.
— Спать ляжем без ужина, чтоб завтра голова была ясной. — И Голый стал укладываться, предвкушая сладостный отдых. Земля под кустами была устлана прелью, сухими листьями, сквозь которые пробивалась молодая трава.
— Чем плохая постель? И вообще нам во всех отношениях повезло! Мог пойти дождь, ударить мороз, задуть сильный ветер, могли выть волки.
Мальчик молчал. Совсем рядом, готовясь ко сну, тихо допевали свои последние песни птицы, обрадованные теплым вечером. Где-то далеко протрещал выстрел, и опять все смолкло. Точно войне не было места в густых сумерках. Это напомнило Голому, что они не одни, что окрестные просторы отнюдь не райские кущи, что населяет их множество людей с разными характерами, причудами и судьбами.
Мальчик сразу тяжело захрапел, потом начал бредить.
Вначале Голый думал, что тоже заснет, забудет о горестях товарища, потому что и сам страшно устал. К тому же его пронимала дрожь, хотя южный ветер ласково обвевал вершину горы. Ему хотелось зажать уши и предоставить времени все решить за него. Но он отчетливо понимал, что товарищ болен. Мальчик раскинул руки, тяжело дышал, стонал, бредил. Голый подсел к нему, нащупал пульс, потрогал лоб. Встревожился. Пульс бился так часто, что его невозможно было сосчитать, лоб горел сухим огнем.
— Что делать? — спросил себя Голый.
И тут же лег, свернулся клубком, натянул на ноги кожух, чтобы хоть немного согреться. Попытался заснуть.
— Ничем не могу тебе помочь, дружище, — прошептал он.
Мальчик метался, разговаривал во сне, иногда громко вскрикивал.
— Вон он, вон там, ниже! — закричал он, потом предостерегающе замолк, тихонько приподнялся, как бы высматривая врага, и схватился за винтовку.
Голый придержал его за руку.
— Лежи, лежи, друг. Спи спокойно, не волнуйся. Все хорошо, все спокойно, как дома за печкой.
— Пусти! Не видишь разве! Сейчас уйдет! Тогда все пропало. Дай винтовку! Дай…
— Ложись, — терпеливо уговаривал его Голый, — вот сейчас ляжем рядком и заснем.
И правда, мальчик послушно лег, раскинул руки и стал тяжело ловить открытым ртом воздух.
Голый по-прежнему сидел возле него. Он плохо видел в темноте, но чувствовал каждое движение товарища. Стоны мальчика причиняли ему нестерпимую боль. Он прислушивался к его бормотанию, пытаясь угадать в нем признаки жизни или смерти.
К одному боку Голый прижимал пулемет, к другому — винтовку мальчика. От прикосновения ледяного металла зубы его выбивали дробь. Похолодало. Поднялся свежий ветерок. Ночной воздух всколыхнулся. Чем сильнее сгущался мрак, тем становилось холоднее. Ему показалось, что ночь ведет на них настоящее наступление, коварное и злобное. Сжавшись в клубок, он дрожал все отчаяннее. Он чувствовал, что мальчик тоже все больше сжимается и затихает. Он припал к его лицу и ясно услышал стук зубов. Мальчик дрожал всем телом. Дрожащий стон вырывался сквозь стиснутые зубы.
— Что делать? — сказал Голый. — Замерз. Дрожит как собака. Что делать?
И ему страшно захотелось найти какое-нибудь теплое местечко. Он даже оглянулся, словно поблизости могла оказаться теплая медвежья берлога.
Мальчик стучал зубами все громче. Временами он протяжно стонал, точно его затягивало болото. Голый придвинулся к нему и прикрыл своим телом. Но это не помогало. Мальчик дрожал все сильнее и все громче выводил свою болотную песню. Тогда Голый снял кожух, накрыл им мальчика и прижался к его спине. Его тоже стал бить неуемный озноб. Он чувствовал, как ночь обрушивается на него всей своей ледяной тяжестью и думал: нет, не друг она человека. Еще теснее придвинулся к мальчику, но теплее не становилось. В конце концов он встал, сел на прежнее место, на небольшую кочку, и, сжавшись в комок, стал ждать рассвета. А зубы все стучали и стучали. И дрожал он все сильнее и сильнее. Дрожал так, что почувствовал, как раздвоился и мог теперь разговаривать с этим, вторым собой. Губы сами заговорили. Он не собирался говорить, но они безостановочно двигались.
