Семен Шмерлинг - Вестовой
— Ободритесь, Осип. Я пришел с хорошей новостью. Вас вызывает к себе главнокомандующий.
Осип насторожился. Зачем понадобился он, проштрафившийся рассыльный, такому большому начальнику? Вернее всего, затем, чтобы еще пуще наказать после вчерашнего позора…
— Не пойду, Иван Ефимович.
— То есть как это, молодой человек?
— А вы скажите, зачем вызывает…
Фадеев замялся. Конечно, он мог объяснить Казачку, для чего Блюхер вызывает его. Разве это не честь — даже на кратчайшее время стать вестовым главкома? Однако возьмет ли его Блюхер — еще вопрос. «Я на него хорошенько посмотрю», А если не поглянется? Нет, лучше промолчать.
— Зачем я ему?
— Ну-с, батенька, пока вам этого не скажу, но знайте, что дело доброе.
Осип молча набычился.
— Однако, молодой человек, с вашим упрямым и своенравным характером…
Комбриг рассмеялся и тотчас, посерьезнев, отчеканил:
— Народоармейцу товарищу Захаренко в восемь утра прибыть в управление железной дороги и представиться главкому Блюхеру. Повторите!
Вскочив с постели, Осип громко повторил приказание.
— Быть на коне и при оружии. Командира полка я об этом сам поставлю в известность.
Фадеев ушел, а Осип с нетерпением дождался утра и принялся за сборы. Дневальный Колька-казак с изумлением наблюдал, как униженный, уничтоженный его недруг бережно собрал обмундирование и на улице долго чистил его щеткой, как яростно надраивал сапожки, аккуратно пришивал белоснежный подворотничок. Оставив свое добро в казарме, в запасных стареньких шароварах «чиркач» поспешил на конюшню. «Ишь ты, — подумал дневальный. — Артист, а все же о коне печется. Жалеет».
Забежав в денник, Осип оглядел меринка. Тот лежал на соломенной подстилке и дышал глубоко и спокойно. Ноги вольно подогнуты. Давеча наполненные отборным зерном ясли пусты. Даже клочья сена с полу подобраны. Ага, съел, съел, все подчистил. Ну, значит, не пропадет! Осторожно подняв Мальчика, Казачок принялся его обихаживать. Мыл колодезной водой, щеткой до мягкого блеска чистил белую шерстку, расчесывал густую гриву, короткий пушистый хвост, выковыривал палочкой грязь и пыль из копыт. Теперь хоть на парад, хоть к министру.
Хотелось ему незаметно ускользнуть из казармы, пока бойцы спят, да не вышло. Они высыпали во двор, и он прошел с Мальчиком в поводу как сквозь строй. Ребята из своего эскадрона, как известно, язвят больнее чужих. Видно, узнали от дневального, что вызывают его к самому высокому начальству, и набросились:
— Ося, небось у министра будешь нужники чистить.
— Хо-хо, да ему еще двадцать суток припаяют. Так и станет Казачок в армии золотарем.
— Слышь, а Мальчик твой, как сортир вычистишь, начальству поклонится да цветы подаст!
Хотел Осип отмолчаться, но не выдержал:
— Заткнитесь, бесы!
10
Ребята-то замолчали и отстали, а вот на душе снова стало муторно. Заворошились сомнения: так ли уж с добром ждет его, наказанного, главный командующий?
Шагал он медленно, время от времени поглядывал на бредущего за ним Мальчика. Хромает, бедняга!
В тихом переулке остановился и осторожно забрался в седло, боясь неловким движением навредить коню. Но тот принял его легко, лишь чуть вильнул корпусом и сразу двинулся рысью. Осип сдержал меринка, пустил шагом, поглядывая на его ноги. Ничего, идет исправно.
Казачок никогда и нигде не привязывал своего скакуна, тот послушно ждал его, не отходя с места, не подпускал к себе чужих. А сейчас намотал повод на коновязь около управления дороги, а то еще могут придраться или обидеть больную лошадь. Оправил френч, подтянул карабин за спиной, подхватил шашку и поднялся по широкой и гулкой лестнице. Сдержанный, собранный наружно, Казачок внутренне дрожал в ожидании неизвестного.
Массивная дверь подалась, впустила его, и он оказался в небольшой прихожей. За столиком сидел дежурный штабной командир Павел Брянский. Как и многим партизанам, Осипу была известна непростая судьба Павла. Забайкальский казак, он служил у белых, сдался в плен. Было это в жаркой схватке, и, возможно, порешили бы его сгоряча, да красные казаки, земляки Брянского, заступились, упросили оставить в партизанском отряде. Три года Павел усердно служил Советской власти, оправдывая доверие в кавалерийских атаках, а также четкой штабной работой, к которой имел немалые способности. И хотя товарищи давно уж верили ему, на лице Брянского нет-нет да мелькала виноватая улыбка. Казачку нравился Павел за его приветливость и готовность помочь. Они при встречах дружески здоровались, шутили. А сейчас вышло по-иному.
— Здорово, Казачок, — протянул было руку штабной. — Прибыл? Эк вчера тебя угораздило…
— Молчи, белогвардейская рожа, — зло прошептал Осип.
Брянский смолк на полуслове, пошел в кабинет докладывать начальству, а Осип уже ругал себя: «Что же я наделал! Унизил хорошего человека, подло напомнил больное, забытое. Выходит, что зло рождает зло. Как погладят против шерсти, так и собачусь».
Брянский вернулся, сказал, отведя глаза, как чужому:
— Войдите.
Осип хотел попросить у Павла прощение, но не смог: натура дурацкая, гордость паршивая помешали. Да и не до разговоров. Самого трясло от волнения перед встречей с министром, потому и спросил нескладно, кивнув на дверь:
— А он что, уже там?
— С вечера не уходил. Наверное, и не спал. Чан требовал крепчайший…
— Ну, я пойду, — для собственного ободрения произнес Осип и, одернув френч, потянул на себя дверь:
— Прибыл по личному вызову…
— Проходите, — раздался звонкий, чистый голос.
Первое, что увидел Осип, была широкая спина и круглый, гладко выбритый затылок, а на письменном столе возвышалась большая керосиновая лампа со стеклом, стояла жестяная кружка, лежали топографические карты и цветные карандаши.
Сидевший к нему спиной человек не спеша поднялся и обернулся. И Осип растерялся совсем, таким непонятным показался ему новый начальник. Его поразил резкий контраст между голой, трогательно круглой головой, как у солдата-новобранца, и худым, со втянутыми щеками лицом. Густые темные брови, резкая щеточка усов и усталые глаза. Строгий или добрый? Кто его знает… На Блюхере была зеленая суконная рубаха, туго облегавшая крепкую грудь, с замеченной еще на вокзале кумачовой розеткой и орденом.
Главком молча ждал.
Вспомнив заготовленные слова, Осип проговорил без остановок, на одном дыхании, как это замечательно делал цирковой шпрехшталмейстер. Такой рапорт очень нравился комполка Аксенову.
— Товарищ главком, рассыльный второго добровольческого кавалерийского полка, народоармеец первого эскадрона Захаренко по вашему приказанию прибыл. — И, оторвав от козырька фуражки руку, глубоко вздохнул.
Блюхер кивнул головой и зашагал по кабинету, разминая затекшие ноги, чуть прихрамывая. При этом он оглядывал стоявшего перед ним навытяжку молодого бойца, и тому казалось, что его насквозь пронизывают взглядом. Все ли у него в порядке? Не загрязнились ли сапоги? Хорошо ли сидит фуражка? На месте ли пришит этот постылый синий ромбик на рукаве? Казачок даже незаметно пошевелил плечами карабин за спиной, не скособочился ли…
Главнокомандующий был предельно серьезен — ни тени улыбки не лежало на его серовато-смуглом лице, и Осип, конечно, не знавший, что Василий Константинович улыбается чрезвычайно редко, напрягся до предела. Нервы вытянулись в нитку, такого не бывало с ним и перед самым опасным цирковым трюком. За те восемнадцать лет, что прожил на свете, Осип, знакомясь с людьми, чаще всего встречал улыбки, которые вызывало его круглое добродушное лицо, кудрявые, как у барашка, волосы, сама его принадлежность к цирку. В глубине души он и теперь рассчитывал хотя бы на снисходительную усмешку начальника, которая, возможно, ведет к пониманию и прощению. Но у Блюхера и губы не дрогнули.
«Чем же я не приглянулся? — спрашивал себя Осип. — Ну, конечно, он вспомнил мою вчерашнюю дурь, и я ему противен. Возможно, он не одобряет и мою одежду, такая не положена бойцу-народоармейцу, слишком дорогая и форсистая. Наверное, думает, что перед ним пижон, зазнайка и хулиган вроде анархиста, а то и жулик. Ведь он не знает, что и галифе, и френч, и сапожки заработаны честным трудом».
Такие мысли пробежали в голове Осипа, пока минуту-другую его придирчиво рассматривал главнокомандующий.
Потом Блюхер остановился перед ним и заглянул прямо в глаза.
* * *Спустя час, и день, и год, и шестьдесят лет Осип Григорьевич Захаренко рассказывал друзьям и знакомым, что главнокомандующий и военный министр Блюхер долго-долго смотрел ему, вестовому Казачку, в глаза. Быть может, десять, а то и все двадцать минут. Правда, Осип Григорьевич тут же выражал сомнение: возможно, и гораздо меньше, всего минуты три, никто по часам не проверял, однако «гляделки», как он говорил, показались ему бесконечными.
