Юрий Белостоцкий - И снова взлет...
— Вы так легко и с такой радостью об этом сообщаете, Николай Яковлевич, что можно подумать, сходить на боевое задание — все равно, что прогуляться. Ах, молодежь, молодежь! — Потом, повернувшись к Кириллу, добавила с тем же трогательным упреком: — Надеюсь, все обошлось благополучно, товарищ лейтенант? «Мессершмитты» в вас не стреляли и потерь не было?
— Нет, сегодня «мессершмиттов» не было и потерь тоже, — сдержанно ответил Кирилл, назвав «мессеров» не как было принято у летчиков — усеченно, а как и она, полным именем, верно, в знак солидарности.
— Вот и хорошо, — облегченно вздохнула она. — Война — ужасная вещь. Надеюсь, вы согласны со мной?
Кирилл всем своим видом дал понять, что согласен, и этот его вид, как он догадался, ее вполне удовлетворил. Затем, жестом предложив ему табурет и сев против него на другой так, чтобы не стеснять его чрезмерной близостью, Светлана Петровна чуточку выждала, чтобы тот устроился поудобнее, и заговорила уже виноватым голосом и как бы заранее извиняясь за то, что будет вынуждена сказать:
— Я слышала от Николая Яковлевича, что ваши родители были в оккупации, товарищ лейтенант. Это правда?
— Правда, Светлана Петровна.
— Ну, конечно, правда. Извините. Представляю, что они там, бедные, пережили. Ведь это ужасно — все время находиться под страхом смерти и насилия, ждать, что вот-вот сейчас откроется дверь и в твой дом войдут чужие люди, враги, фашисты. Нет, это даже представить себе трудно. Ужас какой-то, кошмар, с ума сойти можно.
— Да, уж хорошего мало, — согласился Кирилл, опустив голову.
— Но хорошо, что у них все это уже кончилось, все позади, и они живы и здоровы.
— Да, слава богу, — согласился Кирилл, но головы не поднял — после оккупации его родители, и правда, остались живы, но здоровыми все-таки не были, однако он не захотел уточнять — разговор на эту тему только еще начинался.
Но не веселый это был разговор, во всяком случае не такой, о каком, конечно, Кирилл мечтал, когда с радостно бьющимся сердцем топал сюда за Сапожковым.
Родители Светланы Петровны, оказывается, еще не так старые люди, жили в Свердловске. Перед самым началом войны они поехали в Гродно навестить старшую дочь. Но не пробыли там и недели, как Гродно захватили немцы, и Светлана Петровна вот уже два года не знает, что сталось с ее отцом, матерью и старшей сестрой, живы они или погибли.
Кирилл слушал ее внимательно, не перебивая, затем, когда она ненадолго замолкла, чтобы снять жар со щек ладонями рук, позволил себе ее утешить, сославшись на пример своих родителей, которые, хотя и хлебнули в оккупации горюшка вволю, все-таки остались целы и невредимы, если, конечно, не считать сгоревшего дотла дома, разграбленного имущества и отцовской чахотки — отец просидел у немцев в каталажке что-то около трех месяцев, как писала мать, по обвинению в связи с партизанами.
Светлану Петровну, казалось, тронули эти его слова, но утешения не принесли.
— Туберкулез — страшная болезнь, — горестно заметила она. — Боюсь, что и мой отец пропадет ни за что, если он вообще еще жив. Он ведь у нас еще в гражданскую войну на Урале партизанил. Уверена, что в первый же день, как немцы захватили Гродно, он начал против них действовать. Мама — нет, мама у нас тихая, тише воды и ниже травы, трусиха, как и я, а вот отец — порох. Он партийный у нас, старый большевик, еще в восемнадцатом году вступил. Терпеть не будет. А у фашистов с большевиками, сами знаете, какой разговор.
— Так он не будет им об этом говорить, — перебил Кирилл.
Светлана Петровна снисходительно улыбнулась.
— Не знаете вы моего отца, товарищ лейтенант. Скажет. Дойдет до дела — и скажет. Сам. Да еще партбилет покажет. С гордостью. И никто его не удержит.
— Да, тогда плохи дела, — поддавшись ее тону, согласился Кирилл, хотя и понимал, что это было бестактностью с его стороны. Он знавал таких старых большевиков: крепкий народ, на костер пойдут, а от своего не отступятся. Да и у него самого отец тоже старик не робкого десятка, даром что беспартийный. Неспроста он у немцев в каталажке три месяца клопов кормил. Было, значит, за что.
— А потом я боюсь, — негромко продолжала погрустневшая женщина, — немцы узнают, что у отца еще и зять генерал. Это же для них находка. Представляете, советский генерал, участник испанской войны, еще тогда, в 1936 году, с фашистами воевал…
От этих ее слов Кирилл невольно шевельнулся, и табурет под ним скрипнул: Светлана Петровна хотя и держала себя с ним все это время просто и открыто, где-то даже проявляла слабость, оказывается, ни на минуту не забывала о высоком положении своего мужа, знала она, как видно, и цену его генеральскому званию. Это Кирилла и восхитило, и удивило, и он, еще раз скрипнув табуретом, начал было убеждать ее, что звание мужа тут ни при чем, что, может, все обойдется и что самый лучший выход из создавшегося положения — это чтобы генерал, раз уж на то пошло, дал команду нанести в ближайшее время по Алакурти такой бомбовый удар, чтобы от этого осиного гнезда фашистов осталось одно мокрое место, но поняв, что говорит не то, что надо, что она ждала от него совсем другого, вдруг на середине фразы так нажал на тормоза, что Светлана Петровна, все это время слушавшая его со снисходительной улыбкой, с жалостью проговорила:
— Ах, лейтенант, лейтенант, ну почему вы не генерал?
Кирилл смятенно глянул в угол, где сидел Остапчук, и шумно засопел, но окончательно обидеться не успел, она его опередила:
— У вас доброе сердце, Кирилл. В этом все дело.
Прямо так и сказала и неподдельно удивилась, когда Кирилл при этом вздрогнул.
А потом, после этого долгого грустного разговора, они пили чай с булочками и брусникой, от которой в соседнем лесу было красным-красно, пили здесь же, на террасе, за крохотным столиком, и хотя Кирилл в общем-то не был любителем чая, а тем более его знатоком, на этот раз пил с наслаждением. Чай был душистый, крепко заваренный, Светлана Петровна разливала его в маленькие фарфоровые чашечки — черное с красным и золотистый ободок — и так восхитительно ловко, словно только этим и занималась всю жизнь, подавала его на стол и при этом так дружелюбно, совсем по-домашнему улыбалась, что Кирилл вскоре почувствовал себя в этом генеральском особняке, который на аэродроме в общем-то почти каждый рядовой летчик предпочитал обходить стороной, совсем хорошо и даже позволил себе на одну пуговицу расстегнуть воротник гимнастерки. Исподтишка наблюдая за Светланой Петровной, он невольно вспомнил своих старых тетушек, живших в одном из волжских городов и в чем-то внешне схожих с этой очаровательной женщиной. Тетушки тоже были мастерицами устраивать чаепития, но если у тетушек эти чаепития превращались в нечто, подобное строгому и обязательному ритуалу, в пышную и нудную церемонию, где все, вплоть до цвета и формы чашек и темы разговора, выдерживалось как того требовали правила хорошего тона, с беспощадной пунктуальностью (Кирилл едва-едва высиживал на этих чаепитиях до конца), то здесь, на этой залитой солнцем и пропахшей березовыми вениками тесовой террасе, откуда открывался великолепный вид на молодой лесок и старый бор, здесь, где царствовала эта обаятельная женщина, это чаепитие было приятным и радостным, как праздник, ибо оно никого ни к чему не обязывало, разве что только быть самим собой. У тех же его старых добрых тетушек считалось неприличным завести за столом разговор, скажем, о собаках с кошками, боже упаси было звякнуть ложечкой, а тем более капнуть варенье на скатерть, а здесь каждый чувствовал себя как дома, говорил, что хотел, не боясь, что его осудят за нетактичность, и в то же время не навязывая кому-то своего, быть может, не совсем приятного мнения. И Кирилл, разомлев и почувствовав себя здесь едва ли не как рыба в воде, во всяком случае, нисколько не стесняясь своей интеллигентности, которая из него порою перла и не всегда правильно воспринималась окружающими, после первой же чашечки позволил себе даже немножечко пофилософствовать насчет того, что вкус любого кушанья и питья, в том числе и вот этого душистого чая с булочками, которыми они сейчас тут наслаждались, зависит от того, кто их приготовил.
— Да, да, именно от того, кто их приготовил, — пытался он убедить не столько Светлану Петровну, как хозяйку, сколько почему-то Остапчука, сидевшего от него по правую руку тоже совсем по-домашнему — с расстегнутым воротом и распаренной физиономией. — Я давно где-то читал, что еще Руссо утверждал, что для приготовления, скажем, обычного салата нужны не столько овощи и зелень, сколько нежные руки молодой женщины. Только тогда можно поручиться, говорил Руссо, что салат будет действительно вкусен. А Руссо, говорят, разбирался в кулинарии.
Светлана Петровна поняла, что это был комплимент в ее адрес, но позволила себе с ним не согласиться.
— Мне, наоборот, всегда казалось, — заметила она с улыбкой и голосом, полным тихого очарования, — что для вкуса важнее не кто приготовил это кушанье, а как оно приготовлено. Вы знаете, если бы мой муж не прослужил до войны несколько лет в Средней Азии, то вряд ли вы сейчас могли бы пить такой ароматный чай. Совершенно верно, заварила его я, заварила своими собственными руками, но научилась я этому у мужа, а муж — у одного татарина, с которым он там, в Средней Азии, крепко подружился. Он тоже был летчиком, этот татарин, и умел, помимо многих прочих вещей, превосходно заваривать чай.
