Владимир Дружинин - Завтра будет поздно
– Да, друзья, генерал прав. Мы не помогли Шабурову. Как это сделать? Как?
– Отпустите его, – сказал я. – Силой держать не надо. Он еще в гражданскую у Щорса в артиллерии был. Тяжело ему у нас, товарищ майор. До того что… "Победа, – говорит, – не вернет мне моих близких, все равно я конченый. Одно желание – побольше фашистов убить напоследок".
– Что? – воскликнул Лобода. – Победа не вернет?.. Он так сказал? И вы считаете, нужно отпустить его? С таким настроением? Эх, писатель! – майор смерил меня уничтожающим взглядом.
– Одной местью жить нельзя, – вставила Михальская. – Без света впереди, без веры в будущее… Это ужасно, Саша! Это моральное поражение.
– Да, мы тут проглядели, – продолжал майор. – На звуковке все рассыпались, нет настоящей спайки… Охапкин и тот в лес смотрит.
– У Коли семь пятниц на неделе, – сказал я. – Немецкий язык вздумал изучать.
Михальская засмеялась.
– Вы, писатель, удивительно наивны иногда. – Лицо майора уже потеплело. – Обойти пытаетесь все сложное, неприятное, хотите рубить узлы? Методом упрощения? Не выйдет. Побаивался я, признаюсь вам, как бы вы с Фюрстом не испортили музыку. Нет, молодцом! – Лобода обернулся к Михальской. – Ваше мнение?
– На пять с плюсом, – ответила она.
Я обрадовался. О трофейных документах, о моей поездке в лагерь я доложил Лободе раньше, как только приехал. Теперь предстояло решать, как быть дальше.
– Генералу я обещал перебежчиков, – пошутил майор. – Нет, серьезно, успехи у нас не блестящие. За авиаполевой, пожалуй, незачем гоняться. С листовкой осечка получилась. Их только сам Фюрст может убедить. Живой Фюрст, собственной персоной, у микрофона…
– Так и будет, – заявил я.
– Надеемся. А пока антифашиста для звуковки нет. Вирт занят в лагере, в комитете, да и неважная у него дикция. Насчет забавника того, вашего…
– Гушти, – подсказал я.
– Справлялся я. Все еще чертит. Спектакли дает разведчикам, Геринга, Геббельса изображает.
– Товарищ майор, – начала Михальская, – немцы давно не слышали голоса "небесной фрау".
Она выпустила изо рта комочек дыма, он медленно таял в воздухе. Она рассекла его карандашом.
– Что ж, согласен, – кивнул Лобода. – Поезжайте с писателем. Работы хватит на двоих. И напомните немцам, что вы та самая…
9
Попутчиком нашим оказался майор Бомзе из разведки. Михальская явно нравилась ему. Он болтал всю дорогу, не умолкая.
– Ох, и травит Гушти! Мы хохотали до колик. Геринг, ну, как вылитый…
– А польза от Гушти есть? – спросил я.
– А то нет? Красиво рисует. Память редкая: траншеи, бетонные укрепления – чертова пропасть всего понастроено. Взяли мы его творчество, сверили с данными аэросъемки. В общем совпадает.
– Скоро он освободится у вас?
– Потерпите.
Мои расспросы досаждали майору Бомзе. Отвечая, он смотрел на Михальскую, обращался только к ней. Я умолк.
– Вчера Усть-Шехонский к нам заходил, – продолжал Бомзе. – Из-за Гушти. А повод, собственно, я сам подал. Как-то на прошлой неделе залез в эфир. Переговариваются два немецких радиста. "Как поживает Курт?" Второй радист отвечает: "Нет Курта". – "Что, в отпуск уехал эльзасец?" – "Нет, в другую сторону". – "Куда же?" Тот радист смутился, промычал что-то невнятное, ну, словом, дал понять, что местопребывание Курта знать не следует. Черт его ведает, может, его к нам закинули? Ясно? Усть-Шехонский и прикатил. "Покажите, – говорит, – вашего фрица, надо с ним покалякать". Гушти ведь из Эльзаса. Ничего, все обошлось благополучно. Теперь Гушти проверенный, – засмеялся Бомзе. – Не беспокойтесь.
Майора Усть-Шехонского из контрразведки я знал. Он навещал нас и по службе и в часы отдыха. Держался просто, без многозначительности, пел с Лободой украинские и русские песни.
"Разумеется, нельзя подозревать Гушти, – подумал я. – Мало ли эльзасцев! А главное, съемка подтверждает его чертежи, он не обманывает нас".
"Виллис" одолевал промоины, расплескивал лужи. Сзади доносилось:
– От мужа известие имеете?.. Ах, не замужем?.. Развелись до войны? И не скучно?
Он подсел к Михальской поближе. Она отодвинулась.
Шабурова мы застали в палатке связистов, в бору на берегу реки. Саперы закончили работу, обновленный мост белел, как сахарный. По нему, тяжело громыхая, ползли танки.
Вид у него был кислый, – приезд Юлии Павловны совсем не радовал его.
– Авиаполевую отставить, – сообщила она ему. – Курс меняется.
Охапкин повеселел, увидев Михальскую. К обеду сменил воротничок, пригладил жесткие волосы. Глотая фасолевый суп, вопрошал, может ли женщина с высшим образованием полюбить шофера или, допустим, токаря. Каково мнение капитана Михальской? Всем было ясно: это только завязка – Коля заведет речь о враче Быстровой.
– В Ленинграде одна женщина-конструктор у меня была. На танцах познакомились. Костюм мне подарила. Верите, нет? Еще галстук.
И это не новость для нас. Великодушная девица дарила Коле то мировой шарф всех цветов радуги, то ботинки, то рубашку. Если верить Коле, щедротами девицы-конструктора можно одеться с головы до ног.
– Врешь ты все, Николай, – устало сказал Шабуров И бросил ложку в кастрюлю.
В кастрюлях пусто. Посуда вымыта, аккуратно поставлена в шкафчик. Пора в путь.
Я сел в кабину с Колей. Машина мягко съехала с пригорка, набухшего влагой, словно губка. Мартовское солнце грело по-весеннему. В талых водах колеса выводили гаммы: где поглубже – там звук пониже, где мельче высокий, звенящий.
– Товарищ лейтенант, – сказал Охапкин, – у капитана Юлии Павловны есть кто-нибудь?
– Нет, – ответил я.
– Смешно, – бросил Коля. – Кто-нибудь должен быть.
"Она не такая, как все", – отзывалось во мне. Она решила до конца войны быть "Юрием Павловичем", как ее прозвали машинистки штаба, капитаном в кирзовых сапогах, отвергающим мужские ухаживания.
– Весна, щепка к щепке и то лезет. А она же, как ни есть, баба, верно? Вот вращ Быстрова, майор медицинской службы…
– Влюблена в тебя?
– Ага.
– А еще кто в тебя влюблен? Лейтенант Шахина из мыльного пузыря?
Таково было неофициальное наименование банно-прачечного отряда.
– Тоже, – выдавил Коля, глядя в сторону. – Только я и и в кого, товарищ лейтенант. Вот беда!
– Отчего же?
– Нельзя мне любить, – истово ответил Коля. – Если влюблюсь, тогда я себя берещь нащну, товарищ лейтенант. Нельзя ни в коем слущае. Хана тогда!
Звуковка катилась по снежной равнине, залатанной бурыми проталинами.
На горизонте, где синел лес, невидимо ворочалось, и гремело что-то огромное. Временами в этот гром врывался залп "катюш", будто тонны камней скатывались с железного лотка.
Фронт звал нас все громче. В деревушке, наполовину сожженной, бросились в глаза следы совсем недавнего боя. В кювете, вздыбившись, застыл подбитый немецкий танк, ствол его пушки навис над шоссе подобно шлагбауму. Яростно треща, горел дом с наличниками на окнах, с резным крылечком. Некому тушить. К нижней ступеньке крыльца приткнулся солдат в валенках, обшитых красной кожей, в теплой куртке и ушанке. Казалось, он спит.
За деревней, на обтаявшем холмике – кучка немцев, взятых в плен. Я сошел с машины. Все долговязые парни, молодые, с отупелыми, странно одинаковыми лицами. Изодранные шинели. Сквозь прорехи белеют бинты.
– Сосунки, – сказал усатый военфельдшер, подходя к нам. – "Катюша" поцеловала слегка. Что, толковать с ними желаете? Бесполезно. Видите, обалдели, не смыслят.
Немцы стояли не двигаясь, молча.
– Сколько вам лет? – спросил я ближайшего.
Он не шевельнулся. "Живы ли они?" – мелькнула дикая мысль. Немец будто врос в землю, взгляд его водянистых глаз не выражал решительно ничего. Взгляд мертвеца.
"Ему не больше восемнадцати, – подумал я. – Верно, свеженький из тыла и сразу под огонь "катюш". Надолго запомнит эту встречу".
В сумерки мы добрались до передовой части. Здесь снег еще не сошел: зарывшись в нем по ступицу, притаились маленькие, почти игрушечные, противотанковые пушки-"сорокапятки". С бугра просматривалось плоское поле, там маячили, тонули во мраке черные фигурки – уходящие гитлеровцы. "Сорокапятки" задорно глядели на них.
К нам подбежал длинноногий бородатый офицер в расстегнутой куртке. На груди серебрился орден Александра Невского.
– Чем черт не шутит, – сказал офицер. – Не ровен час, контратака.
– У них танки? – спросил я.
– Два. – Офицер жадно затянулся папиросой. – В сущности, полтора, поправился он. – Один мы кокнули, ковыляет кое-как.
Подошла Михальская.
– Поработаем, – сказала она.
– Антифрицы. – Майор оглядел нас с интересом. – Учтите, у них шестиствольный миномет.
Охапкин уже разворачивал звуковку. С вечера ударил мороз, дорога поскрипывала.
– Стоп! – крикнул Шабуров. Он соскочил на дорогу и шел рядом с машиной, держась за крыло.
