Владимир Рыбин - Звездный час майора Кузнецова
— Эх, заночевать бы тут поблизости.
— Теперь о бабах забудь. До конца войны.
— Разве ж о них забудешь?..
Кузнецов был рад этой встрече на дороге. Она отвлекала внимание от гудящих ног, заставляла думать о том, что если уж женщины мобилизованы, то мужчинам грех жаловаться на усталость.
Когда авангард — первый батальон, усиленный полковой артиллерией и минометами, — целиком втянулся в лес по ту сторону поля, а артиллерийский дивизион, двигавшийся следом, только вошел в деревню, в небе послышался надрывный вой «юнкерсов». Они носились над полем, над деревней, над толпами женщин, почему-то убегавших от вырытого ими рва. Взрывы колотили землю, вскидывали частые черные столбы. В короткие промежутки между взрывами вплетался сжимавший душу многоголосый стон, долетавший невесть откуда. А потом вдруг что-то завыло истошно. Непонятный, никогда не слышанный прежде вой этот словно ввинчивался в голову тупой нестерпимой болью. И приходилось зажимать уши, прятать голову в жесткую траву, чтобы не обезуметь, не вскочить и не бежать куда попало.
Кузнецов видел, как у шофера, лежавшего рядом, задрожали руки и пальцы заскребли дернину. Он положил ему ладонь на спину, похлопал успокаивающе:
— Этого как раз и не следует бояться. Это — пугала. Бочки железные бросают, с дырочками.
Он сам только сейчас вспомнил рассказы об этом новейшем немецком изобретении. Но осознание причины страшного рева, сотрясающего небо, не успокоило. Нервы не слушались.
Вой резко оборвался. И стал слышен угасающий гул самолетов и крики раненых. Кузнецов поднялся, увидел бегущего к нему от леса старшего лейтенанта Байбакова.
— Товарищ майор, комбата убило, капитана Остапенко.
— Принимайте командование батальоном! —приказал Кузнецов. — И вперед, вперед, быстрей и дальше.
Байбаков козырнул и побежал к лесу, но вдруг остановился, крикнул издали:
— Не уберег я Модеру, товарищ майор!
— Торопитесь, Байбаков!
Кузнецов вскочил в коляску и помчался назад через деревню. Единственная улица была усыпана сорванными с деревьев ветками, досками от заборов. Посреди деревни дымила, загоралась изба. Раненая лошадь лежала неподалеку, била копытами воздух, и ездовой красноармеец, рискуя попасть под копыто, суетился возле, выдергивал постромки, не догадываясь, что можно разом остановить эту агонию, пристрелив лошадь.
Все это мелькало в глазах, но запоминалось надолго. Кузнецов не останавливался, торопился к штабу, чтобы скорей разослать посыльных с приказами спешить, форсированным маршем, бегом, если нужно, пересечь поле, уйти, затеряться в лесах, пока самолеты не вернулись.
У амбара он решительно схватил водителя за плечо. Бомба разворотила угол. Виднелись сметенные к стене матрацы с пучками соломы, торчавшей из рваных ран на полосатом полотне. Две девушки, плача навзрыд, собирали уцелевшее имущество, то и дело с испугом взглядывая туда, где бесформенной кучкой уложены были окровавленные, истерзанные взрывом трупы. Отдельно в измятой траве лежала нога, неестественно длинная, белая, как бумага, похожая на манекен с магазинной витрины. На осевшей крыше Кузнецов увидел нечто вроде большой бабочки, покачивавшейся на ветру. Присмотревшись, узнал белый бант веселой девчушки и ее косу, узнал и понял, что это такое — черное и бесформенное, прилепившееся к серой дранке крыши. Он почувствовал тошноту, быстро опустился в коляску и нетерпеливо махнул шоферу, чтоб ехал.
«Пусть все пройдут мимо этого амбара, — думал он. — Пусть озлобятся. Слишком добры мы, слишком...»
В тот день Кузнецов впервые изменил своему давнему правилу — обедать вместе со всеми из солдатского котла. Он вообще ничего не мог есть, отказывался, ссылаясь на отсутствие аппетита, маялся, старался спрятать в служебной суете стыд за свою слабость.
В тот день война повернулась к нему еще одной гранью. Понимал, что настоящая война далека от кинематографических красивостей, что в ней — кровь и грязь. И вдруг узнал: первое столкновение с кровавой изнанкой войны действует совсем не возбуждающе.
Когда долог переход и усталость тяжелит тело, когда утомляет монотонность движения, мысли начинают жить своей жизнью, бегут сами по себе, освещая лучом воспоминаний порой самое неожиданное. Кузнецову вспомнилась знакомая женщина — врач санчасти погранотряда. Она рассказывала, как трудно привыкала к виду крови и всякой слизи живого. На первом курсе медицинского института не могла даже препарировать лягушек. Тогда преподаватель взял ее за локоть и силой опустил руку в шевелящуюся массу аквариума, где были лягушки. Она чуть не потеряла сознание, почувствовав упругие скользящие лапки на своем запястье. Но с того раза начал гаснуть в ней панический страх перед вскрытыми трепещущими внутренностями.
«Как же с тезисом — учить тому, что необходимо на войне? — думал он. — Значит, боец, умеющий стрелять да хорошо ходить в строю, еще не боец? Но как и где в мирное время приучать к виду крови? Как научить равнодушию к смерти, ожесточенности души? Да и надо ли воспитывать ожесточенность?..»
Из всех этих дум, возвращавшихся к Кузнецову, когда спадала напряженность тысяч забот, он вынес одно убеждение: нельзя необстрелянные роты сразу вести в наступление. Теперь он не боялся за полк, когда в небе слышался прерывистый вой «юнкерсов». Теперь он желал хотя бы немного постоять в обороне, чтобы бойцы могли привыкнуть к тревожному ощущению близости этой пропасти, называемой передним краем. В беспокойстве, преследовавшем его, было одно утешение: в полку много пограничников. А человек, ходивший по дозорной тропе, знает, что это такое — близость чужого и опасного. Пограничник не растеряется в неожиданной ситуации, справится со стихией неуверенности, если она вдруг выплеснется из неведомых глубин встревоженной психики.
В рассветной тишине послышался слабый, далекий звук, похожий на стрекот кузнечика. По молчаливой колонне прошел шорох, словно порыв ветра, всколыхнул, расшевелил людей. Бойцы поднимали головы, напряженно прислушивались.
— Бой, товарищ майор, бой где-то!
Теперь уже ясно было слышно, что это именно бой, а не просто обычное «дыхание» переднего края. Из-за лесов доносились слабые вздохи взрывов, неровный перестук выстрелов. В сырых низинах звуки гасли, зато с пологого бугра, через который переваливала дорога, слышались даже автоматные очереди, частые, неровные, похожие издали на короткие всхрапы мотоциклетного двигателя. Ветер раскачивал звуки, и казалось, что бой то совсем удаляется за горизонт, то подступает к соседним лесам.
Кузнецов приказал сделать привал, приняв все меры на случай внезапного нападения, выслал вперед разведку, а сам отправился в расположение второго батальона, залегшего по опушке красивого соснового бора, чистого и прозрачного, без подлеска. Первое, что услышал, сойдя с мотоцикла, — радостный женский смех и ласково-снисходительный мужской голос. Это было так буднично, что он вначале просто не поверил своим ушам, остановился и стал слушать. Голоса доносились из небольшого шалаша, прикрытого пожелтевшими сосновыми лапами.
— Я бы родила, да ведь некогда. Пока рожаю, война кончится.
— Долго ли родить? А потом сына к маме — и воюй, пожалуйста.
— Дурачок, как же мне раненых выносить, когда сама на сносях буду?
Кузнецов улыбнулся. Этот так диссонирующий с его тревожным настроением разговор вдруг снял напряжение, не отпускавшее со вчерашней бомбежки. Он кашлянул. Из шалаша выглянуло сердитое лицо лейтенанта Юркова.
— Где ваш взвод?
Увидев командира полка, Юрков выскочил так быстро, что едва не развалил шалаш.
— Виноват, товарищ майор!
— Я спрашиваю, где ваш взвод?
— На месте, товарищ майор. Там, — он неопределенно показал рукой в сторону опушки.
— А вы почему здесь?
Из шалаша выбралась медсестра Астафьева, невысокая, крепкая девушка, безбоязненно взглянула на командира полка. И он вспомнил разговоры, ходившие еще там, под Владимиром, будто в Астафьеву влюбляются все пациенты, такие у нее ласковые руки. Вспомнил, что видел уже эту пару вместе и кто-то весело каламбурил тогда им вслед: «Астафьева, оставь его!»
— Извините, товарищ майор!
Лицо лейтенанта выражало такое страдание, что Кузнецову стало жаль незадачливого Ромео.
— Пришлите ко мне командира батальона, — сказал он. — Да заберите вашу Джульетту. Она права: целоваться будем после войны.
Эта неожиданная встреча, сухой аромат смолистого леса напомнили ему другие леса, куда он любил ходить со своими дочками, с женой Любой. Так давно это было, что кажется сном. Он шел по лесу, стараясь стряхнуть с себя эти нахлынувшие вдруг расслабляющие «домашние» чувства, и не мог освободиться от мягкой печали разлуки, охватившей душу.
С опушки открывались всхолмленные дали, тонувшие в рассветной дымке. От бора тянулся пологий скат, упиравшийся в березовую рощицу. На склоне озером лежала рожь. Даже теперь, без солнца, было видно, как ходит она длинными волнами под слабым ветром. За рощицей начинался такой же пологий подъем. Там рожь была наполовину скошена: кто-то начинал уборку еще не поспевшего хлеба. От этого брошенного второпях поля веяло тревогой. Значит, фронт не надежная линия, а что-то подвижное, полное неожиданностей, если даже здесь, в тылу, люди не смогли спокойно работать.
