Георгий Березко - Дом учителя
— То добытэк[11] мой… так… весь, — очень тихо проговорил он и поморщился, пытаясь улыбнуться.
В бессилии это прозвучало у него не шутливо, как он хотел, а со скрытым смыслом. И вновь его охватило тревожное возбуждение… Цепляясь за края койки, забыв об отрезанной ноге, он опять задергался, вытягивая шею, напрягаясь, чтобы сесть. И Горчакову трудно и обидно было смотреть, как этот человек с покалеченным, но некогда могучим телом, под которым скрипела и прогибалась койка, большеголовый, большелицый, со все еще дремучей гривой всклокоченных волос тщетно пытался перебороть свое изнеможение.
— Хлопец от… Федерико! Гуляет с якой бабой… сукин сын! — вырвалось у него сквозь хриплое клокотанье в глотке. — Федерико! От сукин сын — не прийшел!..
— Приходил твой хлопец, да ты спал… — сказал Горчаков.
— Мать его… — выругался Ясенский. — Тэраз и не зобачимся[12]… От петух!..
— Придет еще, завтра придет, — сказал Горчаков. — Чего ты нервы себе портишь?
— Бабы так само… цурки дьябла[13]… липнут до него… — хрипел Ясенский. — Хлопец пенкный[14]… петух!
Ему удалось наконец поднять на выпрямленных руках свое безмерно отяжелевшее туловище. И его мясисто-багровое, в лиловых тенях, опаленное жаром лицо оживилось мимолетным торжеством.
— Он тутой у вашем курятнике… он наробит шкоды… Тылько пух бендзе лечеть — Федерико!..
Ясенский засмеялся, закашлялся, стал давиться, локти у него подломились, и си рухнул на подушку. Некоторое время он безмолвствовал, лишь в горле у него что-то будто кипело, потом опять зашептал:
— Тэн пакет… товажыш Петр, отдай, — он нашарил на одеяле пакет, — ему, Федерико… Хлопец теж там был… теж воевал… Мувишь ему: нехай тэраз до вас[15]… нехай с русскими тэраз… Воевать еще долго, мувишь… аж до второго Христова пришествия. Нехай у вас научается воевать. А еще то у вас добже — цо нема у вас борделей.
Он скривился одной стороной лица, что означало усмешку, и словно бы подмигнул — Ясенский и сейчас опасался выглядеть слишком торжественным.
— Повешь ему, сукину сыну, когда не зобачимся… У революциониста едно коханье[16]… Так повешь: една жона, една матка. Нехай паментае… И не слухае тых добрых панов… Тым панам либералам — перша пуля… Тым, кто не паментае, — перша пуля… Тым добрым болтунам… Повешь ему… товажыш Петр!
Каждое слово в этом прерывистом шепоте давалось Ясенскому с великим трудом, паузы все удлинялись…
— Не иде хлопец… От бабник!.. Отдай ему тэн пакет… Повешь еще Федерико… нех мои пули достшелэт[17]… нех…
И Ясенский совсем умолк, хотя губы его еще шевелились и самому ему казалось, что он договорил свое завещание до конца: «Нех не пшебоча, нех поментае…» [18]
Но Горчаков, пересевший к его койке, этого уже не услышал. Он наклонился еще ниже — сухой, незримый огонь, сжигавший Ясенского, пахнул на него, — но так и не узнал, что еще он должен был передать.
Этот его сосед по койке, пришелец из чужой страны, хотя и вызывал симпатию, был мало ему понятен. В первые дни, когда Ясенский чувствовал себя еще не так плохо, они сумели, коротая бессонные часы, поговорить о некоторых жизненно важных вопросах. И услышанное от соседа — бывалого и, по всему, заслуживающего уважения человека — прямо-таки ошеломило Горчакова.
— А для чего тебе родзина?.. — задал ему Ясенский несуразный вопрос. — По-нашему — родзина, по-вашему — семья. Для чего солдату сёмья? Для чего она революционисту?..
— А куда ж человеку без семьи? Только разве в пивной павильон, — Горчаков даже засмеялся.
— Семья, товажыш Петр, то есть ланьцух, а по-вашему — цепь… — сказал Ясенский. — Сёмья, религия, дзети, всякая милосчь, любовь до бога, до жонки — то есть ланьцух. Чловек повинен быть свободны — вольны козак, по-вашему.
В тоне Ясенского было раздражение, он словно бы лично помимо других соображений что-то имел против всех человеческих привязанностей.
И Горчаков, кого в Москве, на Тулинской улице, ожидали с войны с победой две девочки и молодая жена, писавшая — ему утешительные письма: «О нас не беспокойся… Немцы бомбят нас мало, их не пускают… Побереги себя… Наташку я записала в первый класс», — Горчаков, которого каждое такое письмо заставляло заново переживать главное человеческое чувство: волнение любви, не нашелся, что толком ответить.
— Это ты, брат, загнул… Человек без семьи, как дерево без корня, — только и сказал он.
В другой раз непонятный сосед признался ему:
— …А у меня нема ойчизны. Цо то ест ойчизна? Свепта ойчизна? Моего брата Каролека замордовали у полиции… Ойчизна? То ест добра матка Радзивиллу, водочному крулю Потоцкому. А я убегал з моей ойчизны… То ест тылько мейсце, где я народился, тылько география.
— Отчизна — география? — переспросил Горчаков.
— Так, — сказал Ясенский. — Так, так. Тылько география.
В его голосе опять слышалась озлобленность, он помрачнел, замолчал. И Горчаков подумал, что этого человека очень, должно быть, обидели на его родине, если она стала для него всего лишь географией.
Порой Ясенский вспоминал об Испании, о ее древних городах и апельсиновых рощах, хвалил ее народ, у которого, как он выразился, «анархизм у крэви», и одобрял испанское вино «вальдепьянс», — словом, и земля и люди пришлись ему там по сердцу. А рассказывая о гражданской войне, об этих первых боях с фашизмом — испанским, немецким, итальянским, — он с заметным удовольствием говорил, что наступление фашизма отражали в Испании волонтеры, собравшиеся из разных стран «по власной воле».
— Слухай, Петр, якие у нас были батальоны, — сказал он однажды, — имени германца Тельмана, имени поляка Мицкевича, имени американца Линкольна, украинца Шевченко! А якие бригады: Карла Маркса, Домбровского, Гарибальди, Димитрова… Со всего святу слетелись людзи! Ваши русские тэж добже воевали: летники, танкисты…
Но, в общем-то, это были печальные, даже жестокие воспоминания. И рассказывал Ясенский чаще не о геройском и воодушевляющем, а о неудачах, изменах и ошибках, о выстрелах в спину. Выходило, что от всего, чему он был свидетелем в этой испанской войне, остался у него на душе горчайший осадок. Иногда даже могло показаться, что он насмешничает над своими былыми надеждами и своей доверчивостью.
Что бы там, однако, ни говорил Ясенский, Горчаков был благодарен случаю, сведшему его с этим человеком словно бы из другого мира. Его сосед мог считать себя настоящим воякой, не в пример покамест ему самому: он дрался с фашизмом не в одной Испании, воевал и в своем отечестве, а после Испании, после Франции, завербовавшись на сталелитейный завод в Германии, воевал и там в подполье, потом партизанил в Польше… Когда врач выслушивал Ясенского, подняв на нем рубаху, Горчаков чертыхнулся, увидев на поросшей черным волосом груди поляка длинную, лишенную волос белую вмятину, глубиной не меньше чем в два пальца. Как он только остался жив после такого ранения?! А то, что он в немалые свои годы дотопал невесть откуда до середины России, чтобы опять же принять участие в войне, заслуживало большего, чем «спасибо», — как бы там он себя ни называл: анархистом или как-нибудь еще.
…Подождав над замолчавшим Ясенским минуту-другую, Горчаков окликнул его: может быть, ему нужно было дать лекарство? Но Ясенский не отзывался, вероятно, он просто не услышал. А еще через какое-то время он заговорил сам, почти очистившимся от хрипов голосом, слабым и словно бы безразличным:
— Мы все на Желязной жили… Каролек, я, Маринка… беленькая паненка… Мы все у Варшаве на Желязной… Дом пани Бартошевич. Так… Мы пляцки у нее куповали…
Почему-то он, ничего не рассказывавший раньше о себе, замыкавшийся при первых расспросах, стал вспоминать сейчас свое детство. И казалось, что рассказывает он больше себе, чем Горчакову, он и смотрел не на него, а вверх, в сводчатый, низкий потолок, на висевшую на шнуре голую лампочку. Свет еще не горел; за узким полуциркульным окном, прорезанным в стене крепостной толщины, начало смеркаться, синеть. Было тихо, ни звука не проникало со двора, и только время от времени в коридоре гудел каменный пол под сапогами санитарок.
Ясенский отдыхал сейчас от своих мучений, не сознавая уже, что с ним происходит. Боль, истерзавшая его в последние дни и ночи, наконец от него отступилась, и его лишь будто покачивало и кружило на койке, как на тихих волнах, но это было приятно. А мысль о своей близкой смерти тоже вместе с болью покинула его.
— По Висле плоты плыли… — рассказывал Ясенский. — Мы с Маринкой убегали до Вислы… А у Кракове мы потэм… Так… Ойтца уже не было з нами. У Кракове мы на Пястовской жили. 3 маткой… Она з Поозерья была, з повята Мыслибуж… з Мыслибужа. Ты слухашь?..
