Олег Верещагин - Скаутский галстук
— Так ты немец, что ли? — удивился я.
— Я советский человек, — упрямо сказал он. — И родители у меня советские люди. Мне эти, — он мотнул куда-то головой, — уже говорили, ты, мол, фольксдойче, твоё место в наших рядах… Пусть подавятся своим местом, гады, фашисты…
— Ясно, — пробормотал я. Гришка заметил:
— Камзол у тебя высший класс. С кого снял?
— С убитого немца, — ответил я. — Удобная вещь в лесу, — и заметил, что меня смерили внимательными взглядами. — А как тут с туалетом?
— Дырка вон там, — Сашка ткнул в переднюю часть вагона, где была перегородка из висящих одеял. Я снова ругнулся:
— Номер с удобствами… — оперся спиной о стену плотней и охнул.
— Били? — спросил Сашка. Я поморщился:
— Да-а… Прикладом один раз… Ерунда.
Вагон поматывало на рельсах, под полом скрежетало и ухало. В щелях начинало алеть — закат… Подходил концу первый день моего пребывания в… Кстати, какой же это год? Не сорок первый — весной войны ещё не было, а тут явно май. Весна сорок третьего или, скорей, сорок второго. В сорок четвёртом они уже не были такими наглыми, а в сорок пятом война закончилась… Эх, сюда бы Олега, он бы по форме догадался… Нет, стоп. «Строк», оставайся на своём месте, такое желать даже в шутку не стоит…
Я сходил за занавеску — отлить, весь день ведь терпел. Как-то особо стыдно не было. Что делать, раз обстоятельства такие? Вернувшись, снова улёгся на солому. Меня поразило, как тихо и послушно вели себя младшие — подчинялись практически каждому жесту девчонок и буквально глядели им в рот. Следя за этим, я сказал бездумно:
— Когда меня вели, навстречу пленные шли… Один упал, и конвоир его заколол. Я не думал, что это так… просто.
— Это ты ещё мало видел, — сказал Сашка.
— Немного, — согласился я. — А такого и вовсе не видеть бы.
— Это правда, — он улёгся рядом и закинул руки за голову. Мне хотелось спросить, каким образом он сам попал к немцам, но я понимал, что задавать такой вопрос небезопасно. Придушат ночью, долго ли. Решат, что провокатор или предатель. Колька спросил из полутьмы:
— Ты не слышал, что на фронте?
— Нет, — отозвался я. — Я в лесу долго был… А что было последний раз?
— Наши начали наступление на Севастополь, — надо было слышать, как Колька произнёс «наши»… А я промолчал. Олег нам буквально все уши прожужжал, и я сейчас хорошо вспомнил всё, им рассказанное.
8 мая 1942 года — именно сегодня — армия Манштейна встречным ударом разгромила наши войска в Крыму, пытавшиеся деблокировать Севастополь. 14 мая падёт Керчь. Через четыре дня — 12 мая — наши пойдут в наступление на Харьков, немцы заманят армию в «мешок» и в конце мая, разделавшись с ней, по степям рванут на Сталинград и Кавказ… А ещё именно в эти дни в сорок втором Северо-Западный и Ленинградский фронты начали наступление, чтобы снять блокаду Ленинграда — и скоро генерал Власов где-то недалеко от нас погубит в болотах 2-ю ударную армию…
О господи. Самое страшное ещё впереди… И посреди всего этого страшного — я. Как муха в клею. И что делать — совершенно, до стона, непонятно.
Может быть, просто сейчас поспать? А там решим?
С этими мыслями я и уснул.
8
Спал я одновременно глубоко и плохо. Это возможно, если кто не верит. Меня донимала боль в руке, шум под полом, грохот и свист, гудки и ещё чёрт-те-что. Но проснуться при этом я не мог — слишком устал. Усталость не давала никак реагировать на все эти мутные заморочки, требуя одного: спать. Отдыхать. Может, оно и было к лучшему. Ещё мне снилось, что я дома и то, что со мной случилось — сон.
С этой мыслью я и проснулся. Как раз к завтраку. И снова — каюсь — зажмурил глаза, надеясь, что всё окружающее растает и пропадёт.
Чёрта с два…
Двери были открыты настежь. За ними маячили конвоиры — немцы, кажется. А за их спинами были угрюмые строения, составы и — море! Совсем близко! На берегу лежали несколько корабельных корпусов. А подальше угрюмо серели на рейде боевые суда. Два или три не очень больших конвоировали подводную лодку, на палубе и рубке которой суетились люди.
— Рига, — сказал Сашка.
Он привстал, опираясь на локти. Остальные ещё дремали… хотя нет, мелкие уже возились и девчонки проснулись.
— Рига? — заторможенно спросил я. — Литва? Сашка кивнул и проводил взглядом проплывающие по соседнему пути платформы, на которых стояли окрашенные в жёлто-коричневое танки. — В Африку собирались отправить, — машинально сказал я. Сашка повернулся:
— Откуда знаешь?
— А окраска… Такая для пустыни.
— В Африку… — он проводил взглядом ещё один танк. — Значит, плохо у них, раз резервы с фронта на фронт кидают…
— Не особо радуйся, — покачал я головой, рассматривая свою руку. — Сил у них ещё ого-го… Вся Европа на них работает. И многие — охотно.
Сашка промолчал. Но глаза у него были не просто ненавидящие — я прочёл в них что-то такое, чему просто не было названия в человеческом языке. Чтобы отвлечься, я снова стал смотреть в дверь. Двое мелких пацанов, присев и свесив ноги наружу, повторяли за одним из солдат — молодым весёлым парнем — под смех некоторых его товарищей — исковерканные матерные русские слова — старательно и непонимающе. Но уже немолодой немец с какими-то нашивками, подойдя, отпустил молодому подзатыльник и что-то сказал. Подошла и одна из девчонок, взяла младших, не глядя на немцев, за шиворотки, поставила на ноги и несильно ударила по губам одного и другого:
— Чтобы больше не слышала, — сказала она. — Пошли на место.
— Айн момент, фроляйн22, — сказал кто-то из немцев и протянул большую шоколадку. — Битте, фроляйн. Фюр кляйне киндер, битте23.
— Возьми, Лен, — сказал Сашка. Девчонка взяла молча, не поблагодарив. И, вернувшись на место, начала делить шоколад между младшими.
— Сволочи… — прошептал Сашка. — Откупаются, что наши дома жгли…
— У них тоже дети, наверное, — сказал я. — И дома…
— Ну и сидели бы со своими детьми у себя дома, — сказал Сашка. И почти выплюнул: — Ненавижу…
— А где твои родители? — спросил я. Сашка не ответил.
Одна из девчонок бросила на пол обёртку от шоколадки. Я присмотрелся и увидел с изумлением, на миг перешедшим в ступор, невероятную надпись:
N e s t l e
Пару секунд я на эту надпись просто смотрел. Потом хихикнул и начал смеяться. Проснувшиеся от смеха ребята смотрели на меня с испугом, потом Тошка спросил:
— Ты чего, с ума спятил?
Я не мог ответить. Я хохотал уже в голос, с повизгиваньем, так, что даже немцы недоумённо заглядывали в дверь и переговаривались. Стоило мне бросить взгляд на эту надпись на мятой бумаге с рисунком, совсем не похожим на рисунки того же шоколада моего времени, как меня опять пробивало на хи-хи. Я ничего не мог бы объяснить, даже если бы перестал ржать.
Но я и перестать не мог…
* * *Нас поставили впереди состава, в котором — как мы успели заметить, когда его перегоняли по параллельным путям — были вперемешку вагоны с солдатами и платформы с орудиями. Мы с ребятами, не сговариваясь, перебрались ближе к двери — её так и не закрыли пока — и смотрели, как всё это плывёт мимо нас. Сашка негромко считал платформы, потом сказал:
— Если считать по сорок человек в вагоне, то не меньше полка… И пушек штук тридцать.
— Это, наверное, и есть артиллерийский полк, — заметил Колька. — Стопятимиллиметровые гаубицы… Сейчас бы…
Он не договорил. Один из оставшихся на часах у двери солдат, слушавший нас, что-то сказал, ткнув в эшелон, потом кивнул и ещё довольно долго о чём-то распространялся, а в конце добавил по-русски:
— Ленинград… рус конец, бум! — и показал, как взрывается снаряд. — Рус плен, — поднял руки и засмеялся добродушно.
Сашка побелел. И, прежде чем я успел хоть что-то сказать, выкрикнул:
— Сам конец! Сам плен! Гитлер капут, бум!
Я офонарел и ожидал, что сейчас начнутся — мягко сказано — неприятности. Но немец только серьёзно покачал головой и, назидательно подняв палец, опять заговорил, начав со слова «фюрер» и закончив словом «уберменш». Потом усмехнулся и отошёл в сторону.
— Говорит, что фюрер великий человек, — сказал Колька. Я спросил:
— Ты знаешь немецкий?.. А, да, конечно…
Сашку трясло. Он кусал губы и смотрел бешеными глазами. Я, честное слово, обрадовался, когда после «завтрака» — кружки с невероятной бурдой, одно хорошо, что горячей, и ломтики серого хлеба, намазанные чем-то невообразимым, сладковато-химическим — дверь закрыли и мы опять куда-то отправились. Скорее всего — в обратный путь, к фронту.
Девчонки занимали младших — на этот раз не уроком, а какой-то игрой, с их стороны то и дело слышался смех. Хорошо им… Гришка доматывался с какой-то ерундой к Савке и Тошке, называя их «куркулями»,«пособниками» и ещё разными непонятными словами — те ворчливо отругивались, явно уступая оппоненту. Колька о чём-то думал, лёжа на соломе. Сашка замер лицом к стенке вагона.
