Валериан Якубовский - Дезертир
— Шилов сидел на заборе. Увидев меня у колодца с ведрами воды, спросил:
— А что если нам с лопатами сходить к осокорям?
Я поставил ведра и с непониманием посмотрел на Шилова:
— Зачем?
— Как зачем? Ведь там твою мать небесными стрелами убило.
— Ну и что?
— Куда они подевались?
Я сплюнул в сторону, стараясь попасть на подсыхающий цветок ромашки, и, с подозрением глядя на Шилова, предположительно ответил:
— Должно быть, в землю ушли.
— Я тоже так думаю, — сказал Шилов, довольный тем, что его мнения сходятся с моими мнениями. — Давай покопаемся. Авось, найдем хоть одну.
— А если они глубоко ушли?
— Не может быть. Земля там каменистая. Камня стрелой не проймешь. Он твердый. Стрела застрянет.
— Тогда пошли, — согласился я. — Интересно, какая она, стрела грома?
— Выкопаем — посмотришь.
Поставив перед собой сверхзадачу, мы взяли топор, лопаты, прихватили хлеба, пару луковиц, соли и лесной тропинкой, напрямик, отправились к Вондокурским лугам. Солнце уже клонило к западу, когда мы, усталые и голодные, пришли к трем осокорям.
— Не плохо бы перекусить, — посоветовал я. — У меня кишки ссыхаются.
— А у меня уже ссохлись. Больше не могу, — признался Шилов, доставая из-за пазухи сверток с ужином. Мы умяли ярушник, прикусывая луком и солью, и принялись за дело. Перевернули весь грунт у осокорей, натыкаясь на могучие корни деревьев, но огненных стрел грома так и не нашли.
— Наверно, глубоко в земле, — обливаясь потом, сказал Шилов. — У меня водяные волдыри на руках.
— У меня — тоже. Давай бросим. Может, стрел-то никаких и нет.
— Как нет? — насторожился Шилов.
— А вот так. Я слыхал от учеников старшей группы, что стрелы эти невидимые, электрические. Их в руки не возьмешь.
— Нет уж, дудки! — воспротивился Шилов, лихо втыкая лопату в грунт. — Я сам их видел. Они вроде костылей, что рельсы приколачивают. Только огненные.
— Вот именно — огненные!.. А ты говоришь — костыли. Костыли из железа. А тут железом и не пахнет.
— Как не пахнет? А гром, по-твоему, отчего бывает?
Я вспомнил, что недавно читал на листке отрывного
календаря, что гром — не что иное, как треск электрической искры, рассекающей воздух, и сказал об Этом Шилову.
— Ну и дает! — рассмеялся Шилов, придержав лопату. — Так я тебе и поверил. Разве воздух может трещать-верещать? Он шипит, что гадюка — и то, когда выпускаешь из надутого бычьего пузыря. А гром… Не-эт… Гром — это когда ломаются небесные стрелы… Я так думаю.
— Плохо думаешь, Миша. Никаких стрел, кроме огня, у молнии нет.
Шилов взглянул на изуродованное дерево, которое чуть ли не до самого корня расколото молнией, и воззрился на меня:
— Не сказывай. Глянь-ко на ствол. Что бритвой распластало. Огнем так не срежет. Там какая-то железина имеется — не иначе.
Я швырнул лопату в сторону и плюнул в том же направлении, показав Шилову, что больше не работник:
— Копай-копай. Дурака работа любит. Железины тебе все равно не найти. Подумай. Откуда ей взяться на небе? В тучах она не летает… Разве что Илья-пророк подкинет из колесницы…
— Не смейся.
— Я не смеюсь — серьезно говорю. Ведь молния — это огонь и свет. Можешь это понять?
— Ну и что?
— А если свет погасить, что останется?
— Ничего.
— И здесь так же…
— Елки-моталки! А я-то… Тьфу, лошак, — выругался Шилов, согласившись наконец, со мной, и бросил лопату. — Что же ты раньше не сказал об этом?
— Сам только что додумался.
Вернулись мы в хутор в половине одиннадцатого ночи и оба во избежании трепки незаметно проникли на свои сеновалы.
Зная повадки сына, Татьяна Федоровна в полночь с фонарем в руках заглянула на повить и нашла своего бродягу, зарывшегося с головой в сено. Сердце ее закипело злобой. Она разыскала вожжи, сложила их вчетверо и, чтобы не разбудить младшенькую, плотно закрыла дверь. Поставив фонарь, она подкралась к спящему, сняла с него портки и, несмотря на отчаянный крик мальчишки, так избила, что тот неделю принимал пищу лежа на животе.
В это время мой отец подбрасывал на ночь корове сена и вышел во двор. Услышав вопли озверевшей женщины, он перескочил изгородь и через минуту оказался на повити, освещенной слабым блеском "летучей мыши".
— Ты что делаешь, Татьяна? — остановил ее отец. Ты же убиваешь человека. Брось вожжи и отойди от него.
Татьяна Федоровна испуганно шарахнулась в сторону, закрыла руками лицо и заголосила. Ей стало жаль сына, которого она в самом деле убивала. Отец схватил мальчишку и бережно, чтббы не причинить ему дополнительной боли, занес в избу Шиловых, а сам, расстроенный, вышел на крыльцо.
Дома он зажег фонарь, отыскал меня на сеновале, прикрыл шубейкой, погасил фонарь и зашел в избу.
А утром спросил:
— Ты где вчера был, Саша?
Я без утайки рассказал отцу о наших приключениях у трех осокарей. Отец сначала рассмеялся. Потом лицо его сделалось решительным и строгим:
— Если куда уходишь, надо сказываться, чтоб тебя не искали.
— А ты разве искал?
— Искал. — Сверкнул глазами отец. — И не только я. Татьяна все Слободы обежала. В школе была, а вас нигде нет.
— Хорошо, папа. Я буду сказываться.
Отец тронул меня за плечо:
— Сходи навестить Мишу. Татьяна озверела — чуть не угробила парня. Да возьми гостинца. Вчера я купил леденцов да белого хлеба.
Потрясенный сообщением отца, я прихватил гостинцев и сразу же поспешил к Шиловым, чтобы не опоздать в школу. Я застал больного лежащим под ветхим отцовским армяком. Лицо Шилова, сплошь в ссадинах и кровоподтеках посинело и распухло. Глаза полузакрыты. Губы дрожали. Я положил на подушку гостинцы, отделив несколько душистых леденцов Валентине, которая не отходила от брата и с нежностью гладила его белые, как овес, волосы.
В сенях послышались шаги. С подойником вошла Татьяна Федоровна и с порога накинулась на меня с упреками:
— Это ты его, рыжий бес, сманил.
Я почувствовал неловкость перед товарищем и считал себя виноватым, потому что вместе ходили к осокорям, а наказали одного, Шилова. В школе я сказал учителю, что Шилов тяжело болен.
Вечером пришел Федор Петрович и, узнав, в чем дело, пригрозил матери судом за истязание подростка. Татьяна Федоровна расплакалась и дала слово Федору Петровичу больше никогда не трогать сына и пальцем.
— Ну и как? Сдержала слово? — спросил Невзоров, перевернув страницу.
— Не только сдержала. С этого дня начала нежить его, потакала ему во всем. Несправедливо брала под защиту в перебранках с Валентиной. Одним словом, наказание не принесло Шилову пользы. Мне кажется, так…
— И как повел себя Шилов после этой истории?
— Как бы вам сказать поточнее, — затруднялся Ершов, почесывая затылок. — В общем-то, он стал каким-то замкнутым, осторожным. Присматривался к людям. Часто угадывал, когда Федор Петрович вызовет его к доске, когда состоится драка между враждующими учениками и кто победит.
— Откуда ты все это знаешь? — спросил я его однажды.
Шилов промолчал. Как-то по дороге из школы мы
наблюдали за старушкой, которая выгоняла из огорода бодливую козу и не могла с ней справиться.
— Давай поможем бабке, — предложил я Шилову.
Оседлав животину, мы с торжеством выдворили ее на
улицу.
— Ой, спасибо вам, парнецьки! — благодарила старушка, закрывая калитку и провожая нас ласковым взглядом. — Дай вам бог здоровьича.
Шилов терпеть не мог чужого рогатого поголовья, но с любопытством следил, как та самая коза уже раздвигала рогами тычинник и настойчиво старалась проникнуть в другой огород, где была еще не убрана капуста.
— Ты смотри, что выделывает! "Ну, проклятущее племя! — сказал Шилов и замедлил шаг, будто вспомнил что-то забытое и не решался высказать, ожидая более удобного момента. Наконец он поравнялся со мной и почти шепотом предупредил меня: — Знаешь, что, Саша? Вы проследите за своей черной козой. Она может завтра подохнуть…
— Я с подозрительностью заглянул в его быстро мигающие глаза:
— Откуда тебе известно?
— Во сне видел. Влас Иванович втащил ее на мост и прирезал.
Предсказание Шилова сбылось даже во времени. Придя с работы, отец увидел черную козу, которая забралась под ступеньки лестницы и стонала, как человек. Бедное животное залезло туда умирать. Пришлось прирезать.
Когда разделывали тушу, нашли в ней какую-то ржавую колючую проволоку. Отец считал, что проволока каким-то образом попала в веники, лежавшие под навесом, и рогатая проказница решила ими полакомиться.
— Саша! — вскочил со стула старший лейтенант. — Это дело рук Шилова. Не иначе. Закатал в хлеб колючку и дал проглотить.
— Не знаю. Может быть, — с неуверенностью сказал Ершов. — Но вершиной проницательского подвижничества стал случай, который поссорил нас и привлек к себе внимание следственных органов.
