Анатолий Баюканский - Заложницы вождя
— Борис Банатурский. — Давненько он не слышал участливых слов и сразу проникся доверием к этому покалеченному войной молодому человеку, которому, как и ему, выпала тяжкая доля ехать в Сибирь.
— Ничего, Борис, держись. Ленинградцы не сдаются. Когда мой танк подожгли, ну, думаю, хана. Выполз весь в огне, давай по земле кататься, огонь сбивать и не заметил, что весь в крови. Ничего, оклемался. Я прикажу обед тебе принести. На следующей станции, она называется Татарск, стоять будем часа три. Там наверняка медпункт есть, врача пригласим, подлечим героя.
Обгорелый танкист ушел. Бориска мысленно сотворил молитву в честь ангела-хранителя, собрал все силы, встал, пошатываясь будто пьяный, протащился к дверям теплушки, сел на опрокинутый ящик, стал с жадным любопытством осматривать пристанционные постройки, мокрый перрон, запруженный снующими взад-вперед людьми с мешками, чемоданами, сумками. Совсем рядом, рукой подать, кишел людьми базарчик. Широколицые женщины в самодельных фартуках, повязанных поверх ватников, наперебой предлагали пассажирам и просто прохожим купить по-дешевке, всего за двести рублей, горячей картошечки. Разваристая картошка была разложена на капустных листьях, и аппетитный запах дошел и до борискиных ноздрей. Торговали вразнос мороженным молоком в кругах, варенцом, солеными огурцами, черными крупными грибами. От одного взгляда на эти яства у него остро закололо в желудке, пересохло горло. Бориска решил лучше не смотреть на базарчик, не расстраиваться, вернулся на место, сел на пол неподалеку от теплой еще чугунной печки, незаметно для себя задремал.
Проснулся от топота ног, ребячьих голосов. Не сразу понял, что возвращаются обитатели вагона. И тут один из деревенских — широколицый, простоватый парень с лицом заросшим белым пушком, с белесыми же ресницами, на виду всего вагона, не страшась уголовников, подсел к Бориске, проговорил уже знакомым ему голосом:
— На-ка, болезный, поешь горяченького! Порцию твою прихватил. — Протянул «выковырянному» алюминиевый котелок. Внутри бултыхался супчик, а на крышке возвышалась аппетитной горкой пшенная каша, в маленькой ямочке золотилось подсолнечное масло — экая прелесть.
— Это все мне? — задохнулся от волнения Бориска.
— Положено, получи! — Паренек с откровенным вызовом глянул в сторону насторожившихся уголовников.
— Спасибо, друг. Тебя как зовут?
— Сергуней.
Бориска прижал ладони к стенкам котелка, приятное тепло разлилось по телу. Захотелось чем-нибудь отблагодарить Сергуню, однако в карманах не нашлось ничего подходящего — ни денег, ни вещей, да и слов достойных момента не смог найти для хорошего человека. Лишь про себя подумал: «Господи! Есть еще на свете люди, которым не чуждо сострадание». Его не столько взволновал принесенный Сергуней обед, сколько сам жест сопричастности, от которого давно отвык. Выходит, он еще кому-то нужен на этом свете, его еще считают за человека. Не найдя весомых слов, молча пожал парню руку.
— А, есть за что! — запросто отмахнулся Сергуня и почему-то заморгал белесыми ресницами, словно в глаз попал уголек из печки-буржуйки. — Чай, мы люди, не звери. — Склонился к Бориске. — Ежели рассудить по совести, тебе надобно сказать спасибочко.
— Мне? — удивился Бориска, невольно отодвигаясь от Сергуни: насмехается.
— Кому ж еще? — Сергуня впервые в жизни чувствовал сухой жар и ломоту в теле, будто вчерашним вечером били не Бориску — «выковырянного», а дубасили его самого. — Синяки-то, браток, заживут, а вот тут, — он ткнул себя кулаком в грудь, — долго жечь будет.
— Мне, наверное, эти гады разум отбили, — чистосердечно признался Бориска, ничего из твоих слов не понимаю, — ведь не ты меня колошматил.
— Верно, однако, не я, но… в нонешнем годе фашисты батю мово насмерть вбили под Ленинградом, земляк описал, мол, геройски пал в бою, а мы… перед этим жульем будто листы осиновые дрожим. А как ты не сробел перед ними, так и я осмелел, дышать стало легче. — Сергуня говорил, не таясь чужих ушей, словно нарочно бросал уголовникам вызов…
Под вечер, когда дождь перешел в мокрый снег, в вагоне стало нестерпимо холодно, деревенские под нарами сдвинулись ближе друг к другу, держась каждый своих земляков. Бориска, как всегда, лежал в своем углу, в одиночестве. Как ни тесно было в вагоне, ему невольно освободили место, рядом ложиться боялись, отодвигались, как от прокаженного. И вдруг появился белесый Сергуня, ничего не говоря, сноровисто и деловито расположился рядом с Бориской, перетащив поближе свой «сидор». Это был уже открытый вызов нынешним правителям вагона. Деревенские зашушукались, предвкушая увидеть драку, но ее не произошло, ибо кто-то от дверей крикнул:
— Станция Березай, кому надо, вылезай!
Забыв о выходке Сергуни, ребята сгрудились у открытых дверей теплушки. Станция, видать, была очень большой, с маневровой горкой, с множеством стальных рельсов, которые уходили вдали на клин. Бориска и Сергуня тоже подошли к дверям. Паровоз дал протяжный гудок, вагоны дернулись раз-другой и замерли.
— Эй, мужичок! — окликнул «Бура» проходившего мимо вохровца. — Что за станция?
— Чо, неграмотный? Станция, всей Сибири известная, Татарск.
Правда, все здесь выглядело внушительно. Кирпичное здание станции походило на большой городской дом. Веером разбегались подъездные пути, горели светофоры, раздавались гудки, свистки и переклички составителей поездов. Очень скоро их паровоз отцепили, и он покатил в депо. Разбежались и ребята: кто на «толчок», кто на станцию за кипятком, уголовники, как всегда, направились в зал ожидания в надежде, что удастся чем-нибудь поживиться у зазевавшихся пассажиров.
Бориска опять остался в вагоне один. Облокотясь на деревянную перекладину вдоль дверей, задумчиво стоял и смотрел по сторонам. И не заметил, когда к вагону подошли двое мужчин. Один показался ему совсем молодым, в руке держал санитарную сумку с красным крестом, второй был постарше, в нагольном полушубке, заношенной папахе, лихо, по-чапаевски заломленной на затылок. Он тоже держал в руках сумку. Бориска рассеяно скользнул по людям глазами: идут, и пусть себе идут, ему-то какое дело?.
— Привет, герой! — неожиданно приостановился у вагона «Чапаев».
— Здравствуйте.
— Ты, наверное, и есть Банатурский?
— А зачем я вам нужен? — У Бориски упало сердце. Сомнений не оставалось. Теперь-то обязательно упекут в больницу. Вон и фельдшер заявился, не запылился.
— Тогда принимай гостей, — сказал «Чапаев», и оба тут же поднялись в вагон. «Чапаев» скромно встал в стороне, а санитар попросил Бориску раздеться до пояса, принялся выслушивать легкие, сердце, щупал суставы, осторожно трогал многочисленные синяки и шишки, прикладывая к ним свинцовые примочки. Закончив обследование, не удержался, сокрушенно покачал головой. — Да, братишка, плохи твои делишки, не позавидуешь, однако снять с поезда, ну, никак не могу, мест в больнице нет. Тебе, брат, Банатурский, обязательно надобно добраться до места назначения. Только в стационаре, при крупном заводе можно поставить тебя на ноги. А я… могу только посоветовать: ты — ленинградец, держись! — Сунул в ладонь несколько круглых таблеток. — Сие, Банатурский, есть новейшее лекарство, называется красный стрептоцид, от всех воспалительных и прочих болезней здорово помогает, принимай три раза в день, хорошо бы еще еловый настой пить, настоящее спасение от цинги, но… все на новом месте. Будь здоров! Санитар осторожно пожал Бориске руку и спрыгнул на землю с необыкновенной легкостью, Бориске даже завидно стало. И тут вперед выступил «Чапаев», до этого молча ожидавший конца осмотра.
— Ну, Банатурский, здравствуй! — Как равному протянул Бориске сильную руку. Присел на нары, пригласил присесть Бориску. Его глаза излучали такую неподдельную радость, что, казалось, он сейчас заплачет от счастья.
— Здравствуйте, — еще раз повторил Бориска, не понимая, откуда «санитар» и «Чапаев» могли узнать про него, про фамилию. И чему этот седоусый так обрадовался?
— Позволь представиться: моя фамилия Фомичев Иван Алексеевич. Начальник здешнего эвакопункта, тоже, брат, эвакуирован из-под Кременчуга. С соседней станции нам сообщили, что в этом эшелоне следует ленинградец, которому нужна помощь. Вот я и пришел.
— Большое спасибо, только я не просил никакой помощи. — Бориска снова испугался: «Чапаев»-то, наверное, имеет право снять его с поезда. Выглянул из вагона: не возвращаются ли ребята? Вот хохоту будет, застань они здесь сочувствующих «выковырянному».
— Специальным постановлением правительства, тебе, как и твоим землякам, блокадникам, по всей восточно-сибирской трассе, вплоть до города Владивостока, положен дополнительный паек для подкрепления сил. — К неподдельному изумлению Бориски, «Чапаев» поднял с пола сумку и начал выкладывать на газету необыкновенные яства: каравай хлеба, две пачки галет, американскую свиную тушенку в блестящей банке, кружок копченой колбасы. — Белозубо улыбнулся. — Рубай на здоровье, тебе положено, быстрей поправляйся.
