Армин Шейдербауер - Жизнь и смерть на Восточном фронте. Взгляд со стороны противника
В предыдущий день в спортивном зале Академии зачитывались фамилии тех, кто получил офицерское задние. Начали с 1-го Кенигсбергского полка и закончили горно-стрелковыми частями, которые стояли в списке последними. Нас, из 7-го Силезского, было трое, и в алфавитном порядке это были Поповски, Хеншель и Шейдербауер. Наша очередь подошла быстро, и после этого мы погрузились в полудрему чувств облегчения и Усталости.
Накануне ночью, следуя приказу, отданному нашим лейтенантом Ридлем, мы водрузили «белый флаг» на трубе котельной. Для этого надо было взять белую простынь, что-то сколотить для крепежа и забраться на 20-метровую трубу. Поскольку на трубу можно было подняться по металлическим скобам на ее внутренней стороне, это не представляло особых трудностей, но тем не менее требовало определенной смелости. Эту задачу взялся выполнить Поповски, а не кто-нибудь из горных стрелков. Можно было представить, что для них это было бы сделать легче, учитывая род их войск. Обер-лейтенант Мальтцан был рад, что задачу выполнила именно его группа, двенадцатая группа третьей инспекции.
Получив лейтенантское звание, я стал в определенной степени «взрослым». Мне не было еще и девятнадцати лет, и я бы еще долго оставался подростком, хотя и был уже унтер-офицером. Но теперь я мог содержать себя сам и должен был получать жалованье со своего собственного счета в сберегательном банке Штокерау. В то время денежный оклад лейтенанта составлял 220 рейхсмарок в месяц. Это была значительная сумма не только для вчерашнего гимназиста, но и для солдата, который должен был жить только на свой служебный оклад и фронтовую надбавку. Во всяком случае, бесплатное жилье было гарантировано. Можно было иметь казарменную крышу над головой и армейский паек, который был более или менее достаточным и приемлемым для молодого желудка. Наряду с денежным окладом мы получили единовременное пошивочное пособие, огромную сумму в 750 марок. Вдобавок моя добрая тетя Лотте подарила мне 50 рейхсмарок «на экипировку», выражение, которое она использовала из лексикона старой кайзеровской армии. В письме к моей матери она написала об этом и сказала ей, в растроганных чувствах, что я выглядел «как молодой дворянин». Отец, с большой серьезностью, написал мне следующее:
«… Теперь у тебя есть своя собственная самостоятельная профессия. Это дает тебе право принимать самостоятельные решения в определении своей будущей жизни. Горячо желаю, чтобы тебе всегда было дано пользоваться этой свободой мудрым и правильным образом. Для твоего возраста от тебя требуется очень многое. Я столь же горячо надеюсь, что в будущем ты не будешь пренебрегать и советами своих родителей. Конечно, мысли и планы родителей тоже могут быть неверными, и мы должны передать это на божье усмотрение, то есть кому именно он дарует наилучшую мысль. Но, исходя из своего опыта, могу сказать тебе одно, что в моей жизни, если я забывал регулярно молиться, то всегда что-то шло не так, как следовало. Пусть это никогда не случится с тобой! Особенно в теперешнее время, которое может принести тебе много опасностей. Не забывай молиться, и молиться о лучших днях! Возможно, что каким-то образом тебе придется снова пройти через весь процесс выбора карьеры и подготовки к ней. Я надеюсь, что ты сможешь избежать этого. Но знает только Бог. Мое благословение и мои молитвы будут всегда с тобой!»
Рождественский отпуск прошел в гармонии, несмотря на то, что общая атмосфера была далеко не рождественская. Снега на земле не было. Я скучал по отцу. Ему был предоставлен краткосрочный отпуск в связи с тем, что его брат, мой дядя Эрих, пал в бою у озера Ильмень, на северном участке русского фронта. Таким образом, он смог навестить Аннелизу, вдову своего брата. Она находилась в Айстинге, возле Швертберга, с тремя маленькими детьми, которых звали Тейя, Харальд и Уте. Он также навестил свою мать, которая жила в Хадерс-Дорфе, округ Вейдлинг.
Я злился на ворчащих горожан, которые не теряли ничего и из чьих семей никто не пошел на фронт, но которые все равно жаловались на ситуацию. Из моего Класса в отпуске находились Эйван Вагнер, тоже лейтенант пехоты, а также Эрхард Хаметер и Фридль Шифман, оба мичманы флота. С сестрой Фридля Шифмана, которую звали Герта, у меня завязалась мимолетная и недолгая дружба. Однако к лету она от меня отвернулась. Надо признаться, что я заходил в гости к Хенку. Как-то раз я зашел к нему днем и случайно оставил свою фуражку, шинель и кортик в холле. Этот плут Эвальд взял мою форму и сфотографировался в ней в мастерской своего отца.
После этого последовала учеба на курсах подготовки ротных командиров в Пехотном училище в г. Дебериц под Берлином. Туда я прибыл в начале января. Мне и Поповски выделили комнату на двоих в мрачной казарме. Там, в противоположность роскошным условиям в Дрездене, преобладала неблагоприятная обстановка. Казармы не отапливались и были поэтому «убийственно холодными». Еды было «ужасно мало» и она была «плохой и холодной». Ночью приходилось спать в белье, свитерах и спортивных костюмах, иначе холод мог и «прикончить». Выезжать в Берлин разрешалось только по субботам и воскресеньям. Я сразу же перенес приступ ангины, которой в детстве болел почти каждую зиму.
В свой день рождения, 13 января 1943 г., который я обозначил как самый печальный в своей жизни, находясь в унылом настроении, я написал письмо брату. Как и я, он хотел стать офицером. Я спрашивал его, послал ли он свое заявление, и если нет, то советовал ему очень тщательно все это снова обдумать. Я писал, что в таком молодом возрасте не всегда удается принять абсолютно верное решение, то есть такое решение, которое определяет судьбу. Я говорил Руди, что нет ничего хуже, чем разрушенная неправильным выбором профессии жизнь. Говорил, что есть одно обстоятельство, над которым он должен особенно задуматься, нечто такое, что я, к сожалению, осознал слишком поздно, а именно по большей части духовная неполноценность и пустота службы. По этой причине я сомневался, сможет ли эта профессия удовлетворить моего брата. Что касалось меня, то я признавался, что, возможно, после войны я все же каким-то образом сменю свою профессию.
Тетя Лилли, старшая сестра отца, в то время проживала со своей семьей в Берлине. Дядя Леопольд Поль был, как и мой отец, священником и служил в приходе Нойекелльн. Фактически мое появление в их доме вызвало у моей матери ужас. Мои родители поссорились с семейством Поль из-за бабушки. Однако встретили меня в Берлине приветливо, и они были явно рады, что я сделал этот шаг, особенно если учесть, что разногласия возникли по вине дяди Леопольда. На упреки матери я оправдывался не слишком серьезно и отвечал, что поступил так потому, что хотел погреться, но добавлял, что дядя дал мне на время кипятильник и предложил электронагреватель. Я сказал, что хотел бы, чтобы они помфились, даже если только под девизом, гласящим: «Возле каминных угольков!» На самом деле контакт с моими родственниками был для меня весьма ценным, поскольку я мог проводить у них ночь с субботы на воскресенье.
В одну из суббот в церковном приходе дяди проходила лекция профессора Ростокского университета на тему «Свидетельство Иоанна о Христе». Из-за налета английской авиации лекция проводилась в бомбоубежище. Мы чувствовали себя как первые христиане в катакомбах Рима. Во время лекции в небе рвались снаряды зенитных орудий, а на крыши сыпался град осколков. На следующий день я был на службе в дядиной Церкви. После долгого перерыва это было для меня весьма назидательным в духовном смысле. Кроме того, Мне удалось сесть за фортепьяно и поиграть так, как пожелала моя душа. Двое сыновей пастора Поля, которым в то время было 15 и 13 лет, дома отсутствовали. Вольфганг не поменял школу, когда семья переехала в Берлин, и продолжал ходить в гимназию в Шлейзингене. Там он находился в интернате и приезжал к родителям только на каникулы. Гельмута вывезли из города в рамках программы эвакуации из Берлина детей младшего возраста.
В доме с родителями оставалась только Ильзе. Она пела в филармоническом хоре. Вскоре в берлинской гарнизонной церкви состоялось исполнение «Страстей Св. Матфея». Она принимала в нем участие, и я прослушал этот концерт. Случилось так, что в ряду передо мной сидели гросс-адмирал Редер и его жена. В то время Редер был главнокомандующим военно-морским флотом.
Как-то субботним вечером дядя поставил на стол бутылку вина. Она была подарена ему вскоре после начала войны одним из конфирматов. Потом он пал в бою. Мы выпили это вино, как сказал на латинском языке дядя Леопольд, «в память об Эдуарде Фельдмане».
Руди сделал много фотографий, в том числе, используя автоспуск, несколько автопортретных этюдов. На этих снимках было видно, что он проявил склонность к шутовству и изяществу. Мой одноклассник Новак писал мне, что Руди был одним из «самых хорошо одетых, самых очаровательных и, таким образом, одним из самых известных» молодых людей в нашем Штокерау.
