Артем Анфиногенов - Мгновение – вечность
Вызов удался.
Раненого генерала самолетом доставили в Москву…
Без малого год прослужил Кулев в частях связи под началом капитана Жерелина, прежде чем удалось ему вернуться в авиацию, — только не в бомбардировочный, как значилось в предписании, а в штурмовой авиационный полк, штатами которого штурманы экипажей не предусмотрены. Майор Егошин не замечал ошибки… Или делал вид…
«На каждого бывает свой Жерелин, — думал Кулев. — Или Егошин… Тот меня за одну букву поедом ел, этот за одно слово кинул к черту на рога…»
Безлюдные хутора на пути грузовика – как вымершие.
«Юнкерсы» волнами, в образцовых порядках проходя на Сталинград, возвращались на свои базы вольготно, безбоязненно… Жесткокрылые «мессеры», сверкая чужеземной раскраской, гуляли над землей, пружинисто огибая наклоненные стволы колодезных журавлей, срывая струями солому с крыш, разнося ее по ветру. Это молодечество от избытка сил служило целям морального подавления противника. Утюжке подвергалось все: хутора, повозки, запряженные волами, толпы беженцев, прежде чем немецкая армия нанесет завершающий удар, противостоящая ей нация должна быть деморализована, обессилена, должна видеть в капитуляции неизбежность и спасение.
«ИЛ», высмотренный Кулевым в пшеничном поле, занесли на личный счет лейтенанта и благополучно отбуксировали. Почин был сделан. «Быстренько, быстренько!» — поторапливал свою команду Кулев. Их вынесло в район, очерченный ногтем Егошина. Оставив машину в овраге, Кулев с Шебельниченко вскарабкались по крутому склону наверх, к выгону небольшого хутора, где, по словам капитана Авдыша, он посадил свой самолет. Взобрались, тяжело дыша, и увидели целехонький, на колесах, должно быть, невредимый «ИЛ»… только они к нему опоздали: «ИЛ» уже был облюбован «мессером». Двух своих соперников немец тотчас уложил на землю. Чтобы не рыпались. Прикрыв голову руками, Кулев из-под локтя наблюдал за фашистом. Выгон служил ему полигоном, а «ИЛ» — учебной целью на нем. Макетом натуральных размеров, хорошо освещенным, вполне безопасным. «Мессер» прошивал его по спине, сбоку, под ракурсом три четверти. С виража, переворота, длинными очередями, короткими. Набивая руку, глаз, проводя интенсивный, что называется в охотку, тренаж по воздушной стрельбе. Двух человечков, уложенных ничком, он приберег на закуску. Размявшись как следует, разгоревшись, войдя во вкус, немец обрушился на спасателей «ИЛа». Оглушая моторным ревом, вдавливал в землю, не стрелял, отдаляя момент, когда до русских дойдет, что их просто-напросто стращают, поскольку весь боекомплект уложен в «горбатого»… Долго приходила в себя команда Кулева.
— Накормил нас фриц землицей…
— Еще накормит… из Россоши подрывали, начопер первым в автомобиль – скок: «Вперед, на запад!..» В хуторе Манойлине вроде как задержались, а он уже опять в кабине, опять: «Вперед, на запад!» Командир остановится – и солдат упрется.
— Англичане договор-то подписали, а техники ихней что-то не видно.
— Башмаки пришлют, тем все и кончится.
— Башмаки бы сейчас – хорошо…
— Страх гонит нашего брата… Свой своего не убьет, верно? А немец убьет…
— А я скажу: благодушия много!.. Пока гром не грянет… Я из госпиталя когда, в конце июля? Ну да, двадцать девятого числа комиссовали, тем же часом справочку в зубы, сухой паек на руки – и пошел я из Сталинграда на Гумрак. Думаю, попутный аэроплан в Гумраке поймаю, улечу к своим. Иду под вечер по окраине. Как деревня на закате, правда. Патефон играет, домишки все в зелени, садочки ухожены. Тишь, гладь, божья благодать. В одном дворе хозяева чаи гоняют, в другом рождение празднуют или свадьбу… Благолепие. Как будто война от них за тысячу верст…
— Последний анекдот хотите? — спросил Кулев. — «Говорят, Черчилль в Москву приезжает». «Ну и Хелл! с ним…».[5]
Как ни потрошил «мессер» авдышевский самолет, как над ним ни измывался, «ИЛ» уцелел. Стали осторожно заводить измочаленный хвост в открытый кузов грузовика. Не спорилась работа. Успеют отбуксировать находку? А успеют, погрузят на платформу, — дойдет ли самолет до мастерских?.. Успеют и дойдет – что изменится?
Опустили, приторочили продырявленный хвост – вдруг в облаках пыли, на взмыленных конях, — заградотряд. Впереди – моряк, каурая кобылка под ним пляшет, бескозырка с лентой «Тихоокеанский флот» надвинута на бровь, тельняшка на боку распорота, у пояса – палаш и гранаты. Позади моряка капитан в нагрудных ремнях кавалериста и при шпорах. Судя по обмундировке, все рода войск представлены в заградотряде, только авиатора нет.
— Документы, — выдвинулся вперед капитан. Ремешок фуражки опущен под острый, в темной щетине, подбородок, взгляд недоверчивый и усталый.
— Документы, документы, — эхом подстегнул Кулева моряк. При гвардейской стати он и голос имел выразительный, сочный баритон.
— Подбираем брошенную технику, — начал Кулев, пытаясь потянуть время. Давно ли сам Степан гонял немилосердно, взыскивал с других? Требовал ответа, внушал почтение и страх?.. Да, жизнь на фронте такова: все меняется в мгновение ока. Опять Кулев внизу, опять над ним другие…
Моряк раскусил его.
— Четверо! — сказал он капитану, двигая на Кулева кобылу. — Документы!
Увертываясь от жаркой лошадиной морды, Кулев схватил рукой уздечку.
— Не тронь… шкура… мать-перемать! — вздыбил коня моряк. — Вчетвером автомобиль угнали, теперь самолет ладите?
— Кто ладит? — встал перед моряком Шебельниченко. — Короб этот, дура?.. Решето?.. Верхами на нем поскачем, как вас тут носит!
— В Эльтоне «юнкерсы» эшелон накрыли, две тысячи моряков с ТОФа… Где истребители были?! — кричал моряк.
— Мы не истребители!
— Авиация все едино!
Мрачный капитан ждал документов.
— Подбираем битую технику, — объяснял Кулев. — После чего возвращаемся в часть…
— «После чего»… — процедил капитан. — Людей на переднем крае нет, фронт прогибается. Любую половину группы – в Малую Россошку, на сборный пункт…
— А самолеты грузить? Крылья расстыковывать?
— Приказ командующего!
— И у меня приказ!
— Всех способных носить оружие – из степи в Россошку!
— Не пойду и не дам!
— Возьму, не спрашивая!
— Воздух! — раздался чей-то истошный вопль: слоясь в струях дневного марева, удваиваясь, утраиваясь в числе, над ковылем беззвучно неслись «мессера», их узкие, острые носы метили в табун заградотряда. — Воздух! — повторил моряк не своим голосом.
— Рас-сыпайсь! — Капитан вздыбил жеребца. — Ве-е-ром… Три креста!..
Кулев, бросившись в кабину, крикнул старшине: «Газу!»
…Четыре «ИЛа» были свезены на железнодорожный разъезд.
Четыре горемыки, без живого места в теле.
И летчики, штурмовавшие, падавшие на них, — тоже горемыки. Кто раскроет их последние, без свидетелей, драмы? Кто расскажет о них?.. Егошин помянул насчет протоколов…
Да вот они, немые, железные свидетельства упорства и воли: перебитые тяги, продырявленные радиаторы, окровавленные кабины. Ни один летчик не остался на месте падения. Раненые, контуженые, оглушенные, все уходили на восток, гонимые ужасом немецкого плена.
«Тот Авдыш, конечно, тот, однополчанин по финской, — думал Кулев. — Встретимся – штрафник меня потопит… А может, и не встретимся, — отъезд неожиданно оборачивался выгодной стороной. — Может, и не встретимся», — ободрял себя лейтенант.
Четыре «ИЛа» были отбуксированы, ранним утром на третий день поисков микродесант гнал за пятым.
Затишье в степи, краткая пауза. Чем она обернется, кому послужит? Наученные «котлом» под Верхне-Бузиновкой, немцы производили перегруппировку сил. «Написать и отправить донесение», — думал Кулев, радуясь рейду, его результатам, не вполне понимая, зачем и куда отправлять донесение, — давали знать о себе уроки капитана Жерелина. Так, на всякий случай. «Учитывая заслуги… спасение боевой техники, подтвержденное документами…» Бумажка и на войне имеет силу. С другой стороны, «фронт прогибается… возьму, не спрашивая…». Железнодорожная ветка забита, под Котлубанью «юнкерсы» разнесли эшелон с беженцами, разъезд Конная в огне…
Как горцы-долгожители по тончайшим, только им ведомым признакам предсказывают землетрясение, так и Кулев, долгожитель фронтовых дорог, предчувствовал близость грозного часа, девятого вала нашествия…
— Пора уходить. Что могли – сделали. Подцепим пятый «ИЛ» — и домой, — подстегивал он водителя. Странный нервический, как прежде говаривали, жест сопровождал его обращения к старшине. Кулев вдруг вскидывал, вздымал обе руки, задерживал их на весу, медленно опускал, прихлопывая кожу горбатого сиденья.
— Знаю я эти степи, — понимающе отзывался Шебельниченко. — В Средней Азии пожил, знаю… Басмачи нашего схватят, голову отрубят, а труп через стену в крепость забросят… Потом наши так же… Лейтенант, что за сруб?
