Ежи Путрамент - Сентябрь
Они высыпали на поляну, Маркевич видит их каски, надвинутые на глаза, видит раскрытые рты, стиснутые в руках винтовки, продолговатые блики на начищенных до блеска плоских штыках.
Солдаты опережают его, теперь они движутся уже не гуськом, а толпой. Они кричат, только слов не слышно: на поляне открыли беспорядочный огонь. Затрясся пулемет, сзади, в лесу, рвались мины.
Маркевич сразу приободрился. Он понял: немцы бьют в лес, не успели протереть глаза, не видят, что на них напала горстка людей. Он понял: главное — лишь бы быстрее, только вперед! Так лиса или куница, попав в ловушку и не имея иного выхода, вступает в смертельную схватку с охотником.
Кусты орешника секли лица солдат. Когда удавалось, обходили их стороной, а когда нельзя было, прыгали вперед, ломая ветки, калеча руки, заслоняя глаза свободной рукой и крепко держа в другой винтовку. А там, между двумя кустами, чернеет что-то вроде столба, и вот он сгибается и падает, опрокинутый штыком.
Еще пятьдесят метров — и преградой уже служат не кусты, а скопище машин. Ровные ряды, открывшиеся им при вспышках ракет, какие-то грузовики, какие-то танки, нет, и не грузовики, и не танки, а морды орудий, их заткнули кляпами от ночной росы.
Крики, беготня возле машин:
— Schneller! Schneller! [79]
Вот рявкнул мотор, медленно дернулась железная глыба. «Танки! Танки!» — понимает Маркевич и не чувствует страха, привычного уже страха, который преследовал его с памятного, далекого утра.
Они напали на еще сонный лагерь гитлеровской моторизованной части. Немцы метались между танками, грузовиками, тягачами, орудиями, санитарными машинами. Передние ряды с перепугу не сообразили, что их атакует совсем маленькая группка солдат. Бомбардиры и канониры, шоферы, наводчики, радиотелеграфисты и механики, не надеясь на свои орудия, убегали на четвереньках, уползали, как дождевые черви, между колесами, шасси, гусеницами, визжали и умирали под ударами прикладов, продырявленные и исколотые штыками. Сзади поднялась суматоха, летели слова команды. Когда рота Маркевича пробилась через первый ряд машин, из второго ударили выстрелы.
Но и там бушевала паника. Немцы забыли о ракетах. В темноте, разрываемой короткими выдохами красноватых выстрелов и белыми вспышками ручных гранат, несколько десятков человек, пьяных яростью боя, пробивалось вперед, к опушке другого леса.
Вероятно, они в конце концов погибли бы, если бы не третий ряд немецких машин. Танкистам хватило времени на то, чтобы включить моторы и сесть за рычаги управления. Но не хватило времени и хладнокровия для того, чтобы объезжать по очереди. Десяток танков одновременно рванулись с места, танки толкали грузовики и расшвыряли, как кегли, орудия. Запертые в стальных коробках, танкисты не слышали предсмертных криков своих же солдат, раздавленных гусеницами. Танки поворачивали вправо и влево, расчищая дорогу для бегства, наконец устремились вперед, круша грузовики, орудия, сминая палатки, ящики с пивом, ящики с боеприпасами.
В панике отступающие танки не только смяли обороняющуюся линию немцев, но и заразили страхом оставшихся. Теперь уже не было боя, была погоня, солдаты Маркевича кололи штыками в окопах дрыгавших ногами гитлеровцев, били стекла в машинах, прокалывали покрышки, ломали приборы. Слева усилились крики: через заслоны у железнодорожного полотна прорвались следующие польские роты. Разгром продолжался.
В горячке, не помня себя от возбуждения, Маркевич расстрелял все патроны, потом взобрался на поломанную машину, потом побежал вслед за удаляющимся танком, что-то кричал, грозил кулаками. Потом постепенно пришел в себя и остановился.
Бой угасал. Еще кое-где слышались крики, где-то подальше что-то горело, мелькали черные силуэты, размахивая винтовками. Здесь было тише.
Его рота! Одна! Подхлестнутый этой мыслью, Маркевич кинулся назад. И возле развесистого куста столкнулся, с бегущим человеком.
Они упали на холодную землю. Маркевич не сразу понял, в чем дело, он даже крикнул:
— Осторожнее, разиня!
В тот же момент мокрая от пота рука зажала ему рот.
Гитлеровец был выше ростом, моложе, сильнее. Не отрывая руки от рта Маркевича, он другой рукой стиснул его шею — взял его в скобки, как когда-то говорили в школе. Маркевич рванулся, попытался высвободить голову. Горячая кровь прилила к его лицу, шея горела так, будто ее прижгли; немец нажимал все сильнее.
Теперь перед глазами Маркевича был уже не мрак, а сверкали тысячи искр. Он отчаянно размахивал руками, стараясь как-нибудь ухватить придавившую его тушу. Но в голове у него шумело, дыхания не хватало — только искры в глазах и обрывки мыслей, а может, и целые картины.
Конец, смерть. Они сильнее. У них танки, а если не танки, то самолеты, а если не самолеты, то орудия, пулеметы, даже эти ручищи, огромные, как сковороды, мокрые, тяжелые, воняющие железом ручищи.
Он все-таки поднялся, дернул головой — все напрасно. Теперь мелькают картины, такие навязчивые и торопливые, словно им известно, что времени нет, что остались считанные секунды на то, чтобы их разглядеть. Танки, лицо капитана Потаялло, далекая девушка из Красного. Пальцы у него беспомощно сжимались и разжимались. Немец сопел, придавил Маркевича к земле, отпустил его голову, уперся коленом в грудь, обеими руками крепко вцепился в горло.
Перед глазами Маркевича возникла еще одна картина: труба сожженной хаты, женщина, готовящая на очаге пищу, дети у ее подола. Эта картина промелькнула быстро, как искра, и словно искра пробежала по нему — Маркевич вдруг рванулся всем телом, вырвал голову и вскочил. Немец потерял равновесие, упал, уткнувшись носом в землю.
Сознание возвращается. Маркевич глотает холодный воздух. Немец поднялся с земли, он снова стоит рядом. Маркевич бьет немца кулаком в живот, в грудь, натыкается на что-то твердое, дергает какой-то железный предмет с острыми краями, поранив пальцы, срывает его и с размаху, как кастетом, бьет в висок наклонившегося над ним немца.
Немец тяжело валится на землю. У Маркевича гудит голова, шатаясь, он идет назад, к голосам, к свету.
— Дай огня, дай огня! — кричит кто-то.
Маркевичу почему-то кажется, что речь идет о куреве. Он шагает, мотая головой, как оглушенный. В десяти местах сразу вспыхивает веселое желтенькое пламя.
— Пан подпоручик! — Маркевича нагоняют два солдата. — А мы уже думали…
Цебуля первый замечает, что вид у подпоручика необычный, глаза блуждают, в кулаке он судорожно сжимает какой-то предмет. Маркевич, как послушный ребенок, протягивает руку, распрямляет затекшие пальцы. Горят машины, и при свете яркого пламени видны черный, зловещий крест на ладони Маркевича и кровь.
29
Несколько дней продолжалось это странное, замедленное, как во сне, шествие из-под Ловича. Толпы беженцев, толпы солдат, все более похожих на беженцев. Налеты и еще более неприятные, чем налеты, приступы паники, швыряющие вправо, влево, назад эту массу людей, медленно продвигающихся на восток.
В один из этих дней Вальчак вместе с многотысячной толпой прошел от Сохачева почти до Блони, а ночью, подхваченный волной бегущих, вернулся под Сохачев. Распространился слух, будто немецкие танки совсем рядом. Действительно, пока они бежали, их преследовал отдаленный рев моторов, доносившийся откуда-то с юга и сзади.
А теперь Вальчак лежит в кювете, заслоненный полуметровой насыпью. До Варшавы осталось немногим больше десяти километров — рукой подать. Чуть приподняв голову, он видит грязную, черноватую тучу дыма. Варшава горит, значит, обороняется. Она жива, если борется. До Варшавы два часа пути: несколько деревень, несколько пригородных поселков, рощи и один этот немецкий пулемет в трехстах метрах отсюда, в развалинах кирпичного дома, как в бетонированном гнезде.
Неужели нет другой дороги? Он оглядывается. Лес, которым они шли с рассвета, кончился в полукилометре отсюда. В лесу было спокойно. Солдаты хвастали небывалой победой, которую они одержали минувшей ночью: вырезали целую гитлеровскую часть, сожгли больше десятка танков, грузовики, орудия. Но утром, когда они вышли на открытое пространство, этот один-единственный пулемет прижал их к земле, не дает двинуться.
Быть может, дальше, к северу, берегом Вислы им удалось бы протиснуться, проскользнуть. Но до Вислы еще километров десять, два часа пути. А впрочем, можно ли быть уверенным, что там нет немцев? И еще, позади не только несколько десятков солдат, позади части, которым удалось вырваться из ловушки на Бзуре. Они не смогут протиснуться по узенькой полоске берега. И самое главное — времени нет. С каждым часом между ними и Варшавой немцев будет все больше.
Значит, нет другого пути — только подавить этот пулемет. Должно быть, так думают и офицеры, затерявшиеся в солдатской массе, недаром начиная с рассвета они предпринимали несколько неудачных атак. Вальчак добежал, дополз до дороги, когда одна из очередных атак захлебнулась. Еще с полчаса пронзительно кричал солдат, которого у самой дороги ранило в позвоночник; солдата перетащили на эту сторону насыпи, он лежал на спине и всматривался в равнодушное небо невидящими от боли глазами. Теперь, к его счастью, он уже умер.
