Геннадий Семенихин - Расплата
— Вано… прости меня.
Но Бакрадзе молчал. Тонкие ноздри его горбатого носа вздрогнули, сдвинулись брови, а затем, будто по команде, разлетелись в разные стороны. Его подбородок чуть-чуть покосился, и что-то вроде горького вздоха слетело с холодных, решительно сомкнутых губ.
— Что скажешь, джигит? Горы слушают, и я слушаю, как принято говорить у нас в Сванетии, что за хребтом Кавказа.
Веня обрадовался — это была любимая фраза командира эскадрильи, когда он теплел душой. Сколько раз все слышали ее на аэродромах войны, по которым с боями двигался полк!
— Вано… друг… прости! — чуть ли не шепотом повторил Веня.
— Говоришь «друг», говоришь «прости», — внезапно пробормотал Бакрадзе и опять потемнел лицом: — Да. Ты действительно приобрел право говорить мне друг. Еще в проклятом сорок первом году получил его, после того как мы горели на одном СБ от очереди поганого «мессера», лежали в одном госпитале, в одной палате, вместе с политруком Сошниковым, как мы закрывали глаза и делали вид беспробудно спящих людей, если прибегала в палату твоя верная Леночка, а теперь твоя вечная скорбь. Все помнишь?
— Да разве можно забыть? — печально ответил Якушев, недоумевая, зачем командиру эскадрильи понадобилось такое вступление.
— Значит, друг? — переспросил Вано еще раз. — Так зачем же ты тогда просишь у меня прощения? Ты разве кинжалом меня ударил в спину, подкрался сзади и ударил, понимаешь? Ты мне все это в глаза сказал и действительно был прав, мой разгорячившийся обвинитель. А кто любит правду в глаза, скажи? Дрогнул я в этом полете, Веня. В сорок первом не дрожал, потом три года не дрожал, а в сорок пятом дрогнул. На цель не пошел, про то, что мотор обрезал, действительно выдумал. А знаешь почему, Веня? Усталость меня источила, пожить после войны захотелось, и кто-то второй, который во мне сидит, вдруг заговорил так: «Хватит тебе играть со смертью, Бакрадзе. У тебя за плечами за сто боевых вылетов на груди Звезда Героя. В Сванетии дедушка старый, отец и мама ожидают тебя, блудного сына. И может, уже невесту присмотрели, понимаешь?»
Вот и сорвался я, Венька. Шутка ли сказать, по моей вине такое боевое задание осталось невыполненным. Вот что произошло на самом деле, мой мальчик. А ты у меня еще прощения просишь. — Бакрадзе хлопнул Якушева по плечу, но глаза его оставались по-прежнему печальными.
Веня тяжко вздохнул и недоверчиво посмотрел на командира эскадрильи:
— Нет, Вано. Я не прав. Сердцем я тебя должен был понять и простить.
— И солгать? Не надо было так делать, мальчик. — Вано попытался было засмеяться, но смеха не получилось, лишь горькие складки залегли в углах точеного рта под короткой стрелкой усов. — Как там в вашей хорошей русской пословице говорится: джигиту воля, спасенному рай. Так, кажется.
— Ты вечно путаешь русские пословицы, Вано, — невесело поправил его Веня. — Надо: «Вольному воля, спасенному рай».
— Тоже хорошо, — согласился грузин.
Никогда еще так не веяло победой, как в марте сорок пятого года — четвертого года кровавой изнурительной войны. И хотя нередко хмурилось небо, посылая на землю дожди, и туманы наползали на аэродром, порою закрывая капониры и взлетную полосу с впадающими в нее рулежными дорожками, настроение у авиаторов хорошее. Еще звучали по радиостанциям Берлина полные злобы и безысходной истерики речи Геббельса и заверения, что в самые ближайшие дни по приказу фюрера начнет действовать секретное оружие, которое остановит наступление русских, но уже весело было на душе у всех солдат, офицеров и генералов Первого Белорусского фронта, наступающих на Берлин.
На ежедневных утренних построениях климовского полка летчики наносили на свои рабочие планшеты новые цели, и они указывались начальником штаба полка все западнее и западнее Одера. Переминаясь с ноги на ногу, в довольно вольных по сравнению с обязательными уставными позах стояли асы полка, прошедшие путь от Сталинграда до Берлина, и в этой вольности так и светилась радость. У одного Бакрадзе мрачно было на душе.
«Жизнь! — горько рассуждал Вано про себя. — Что можно о ней сказать? Она дается лишь раз, и никто ее тебе не вернет, если отнимут. Но разве достойно джигита из гордой Сванетии так бежать из боя, как это сделал ты во время штурмовки вражеского аэродрома с этими проклятыми загадочными реактивными фашистскими истребителями, у которых и винтов-то нет на носах?!»
На рассвете еще крапал дождь и туман закрывал стоянки, когда длинный телефонный звонок разбудил Климова.
— Дрыхнешь? — насмешливо осведомился Наконечников. Решив, что комдив недоволен, Климов стал оправдываться:
— Я только два часа назад глаза закрыл, столько дел!
— Да я тебе не в укор! — рассмеялся Наконечников. И, вопреки всем правилам, открытым текстом комдив передал: — Ты знаешь, что ас нашего соединения майор Иван Кожедуб — тот самый дважды Герой Советского Союза, который еще второй Звезды не получал, потому что попросил до конца войны не отзывать его с фронта, — в районе Франкфурта-на-Одере сбил фашистский реактивный истребитель «Мессершмитт-262»?
— Нет! — оторопело ответил Климов. — Да и откуда же? Ведь это же сенсация в хорошем смысле. Вот настоящий ас! Какой же это у него по счету?
— Точно не знаю, — ответил комдив, — но ясное дело, что уже к шестому десятку подходит. Так вот, завтра Первый собирает на «Глиссаде» всех асов нашего большого хозяйства по этому поводу. Встретимся с Иваном Никитовичем и послушаем его рассказ об этом воздушном бое.
«Глиссада» — был позывной штаба воздушной армии, находившегося в небольшом немецком городке Мизеритц. Комдив кашлянул и закончил:
— Так вот что, дорогой Александр Климов. От твоего хозяйства на этой встрече должны присутствовать… ты, разумеется, и три лучших «мастера штурмовых ударов», как о вас пишется в нашей армейской газете. Выберешь по своему усмотрению, а начало совещания в семнадцать ноль-ноль. Приедешь вместе с ними.
Климов думал, взвешивал, кого взять, и на утреннем построении, рассказав всему личному составу о приказе комдива, веско объявил:
— Со мной поедут комэск первой эскадрильи майор Бондаренко, штурман полка Ведерников и… — Зеленые глаза его вдруг выхватили стоявшего на правом фланге Вано Бакрадзе, и командир полка трескучим, будто очередь из пулемета, голосом неожиданно для всех закончил: — И ты, Бакрадзе.
Всю дорогу, пока в трофейном автобусе они ехали по мокрому от утреннего дождя, рассекающему ельник шоссе, в штаб воздушной армии, Бакрадзе сидел с поникшей головой, в горькой растерянности.
«Почему Климов назвал меня после того, как я ушел от цели, не выполнив задания? Разве я теперь имею право быть среди лучших асов, смотреть им в глаза?»
Сдержанно гудели голоса приглашенных на совещание. Многие из этих летчиков, хорошо знавшие друг друга по кодовым позывным, употреблявшимся в воздушных, порою смертельных, схватках, знакомились впервые. Иной, молодой и красивый, но уже наживший седые виски, в двадцать-двадцать два года ас, весело восклицал:
— Слушай, а я тебя совсем не таким представлял! Думал, дракон какой-нибудь, а не человек! Ты так кричишь по рации над полем боя! Как ты меня над Бобруйском матерком обложил! Никогда бы не подумал, что так виртуозно можно ругаться.
— Так ведь еще бы! — восклицал ему в ответ ровесник. — Зенитки со всех сторон лупят как оглашенные, а твоя «девятка» еле-еле телепается, когда до цели меньше минуты осталось… Но зато потом ты ударил! Вся станция от твоих бомб горела, аж ее дымом заволокло. Ты же не забыл, как бензоцистерны рвались у фашистов? Хороший фейерверк им устроил.
И, обнявшись, входили боевые побратимы в большой, просторный, с высоким сводом ангар, где должна была начинаться встреча.
На длинной школьной доске были развешены черной тушью вычерченные схемы, на которых изображались все этапы скоротечного воздушного боя, и лучший ас, чье имя уже гремело на всех наших фронтах, гвардии майор Иван Кожедуб, негромким баском рассказывал о своей встрече с еще не виданным никем из наших пилотов фашистским реактивным истребителем.
— Мы тогда возвращались с воздушной охоты, — говорил Кожедуб. — К Франкфурту-на-Одере уже приближались, когда я его увидел. Мой ведомый дал трассу первым, но погорячился, и она прошла в стороне. Этот «Мессершмитт-262» не был похож на другие фашистские истребители. А главное, что меня больше всего поразило, — винта на нем не было. Шутка сказать — самолет и без винта. Вот тогда я и понял, что это и есть то самое «секретное оружие», о котором фашисты орали. А все дальнейшее в мгновения произошло. Испугавшись трассы ведомого, немец шарахнулся в мою сторону. Дистанция сократилась до пятидесяти метров, когда я нажал гашетку. Ну, а остальное договорила длинная пушечная очередь. На пылающие куски развалился фашистский истребитель, одним словом.
