Владимир Рудный - Гангутцы
— Ты не кипятись, не волнуйся. И Гунхольм будет наш, и отряд будет твой. Что произошло?
— Прохлопали, ротозеи, высадку. Я им наказывал: вахтенную службу нести, как на корабле. Записывать в журнале, чтобы все чин чином. На финском берегу чтобы муха незамеченной не пролетела. А они упустили выход финских катеров. Понимаешь, комиссар, пытались шюцкоры действовать по-нашему. Зашли было с тыла. Ну, дали им по морде. По-нашему у них не выходит. Тогда они бросили весь десант на северный берег, вот сюда, перед Восьмеркой… Так назывался перешеек, соединяющий обе половины Гунхольма, похожего на восьмерку.
— Восьмерка наша?
— То-то и неизвестно, наша ли. Пулемет стучит там станковый, как будто наш… Ну, что там еще? — У входа в каюту стоял писарь Манин.
— Взводы подняты по тревоге, товарищ капитан. Командир отделения разведки Богданов дожидается здесь. С Гунхольма прибыл связной.
— С этого надо было и начинать. Зови его сюда.
Промокший на переправах связной дрожал, докладывая о положении Гунхольма. Южная половина наша, на северной местами бои, на Восьмерке неясно. Томилов добивался от связного подробностей. Но Гранин вспылил:
— Да брось ты из него душу тянуть! Видишь, она у него и так в пятках. Ступай на остров. Передай командиру: держать Восьмерку до последнего дыхания. Подкрепление сейчас пришлю…
«Щербаковского нет под рукой, — досадовал Гранин, — тот наверняка удержал бы Восьмерку».
А с Кугхольма доложили, что резервная рота помешала финскому десанту приблизиться к острову. Один катер резервной роты курсирует возле острова, другой куда-то ушел.
«Наверно, сюда спешит, — решил Гранин. — Ишь ты, немцы Таллин взяли, а финны радуются. Лезут на нас со всех сторон».
— Ну, каковы твои планы, Федор Георгиевич? — Гранин уже обрел обычное спокойствие и обдумывал варианты контратаки.
— Я предлагаю такой план, — с готовностью откликнулся Пивоваров. — Соберем из резервов роту, помимо нашей гвардии. Бросим через переправу на южную часть острова. У базы попросим огоньку вот сюда, по северной части и по этой бухточке. — Пивоваров указал место, где он когда-то высаживался с Щербаковским. — Там наверняка находятся шлюпки, на которых прибыли финны. К утру соберем силы в кулак и одновременно с отсекающим артиллерийским огнем начнем контратаку.
— Как это у вас с комиссаром гладенько получается! Сосредоточим… отсекающий… атакуем… А противник будет сидеть и поджидать?! Мы здесь ослабим — он сюда ударит и на Гунхольм за ночь сил накидает. Им, наверно, Гитлер сегодня такого фитиля задал за бездействие, что они на рожон лезут.
— Да ты не кипятись, Борис Митрофанович. Что ты сам предлагаешь?
— А ты, комиссар, что скажешь?
— По-моему, Федор прав. Во всяком случае насчет огня. Надо просить у Ханко огня по плавсредствам финнов и по Восьмерке. Не давать больше ни высаживаться, ни продвигаться вперед.
— А если на Восьмерке наши?.. Нельзя действовать по стандарту. Финны привыкли к нашей тактике, а мы их сейчас обойдем. Хорсен ослаблять не будем. Передай на все острова, чтобы сидели в готовности. На Восьмерку бросим сейчас через переправу саперов, строителей — всех, кто болтается тут в лесу. Резервную роту собрать и на двух катерах в тыл! Вызывай лейтенанта Репнина.
— Лейтенант Репнин здесь! — раздался голос Репнина: он был вызван на КП вместе с другими командирами.
— Ну, ученый историк, — ухмыльнулся Гранин, — придется тебе сегодня повоевать. Помнишь, как ты перед войной на партактиве с Барсуковым сцепился? Взаимодействие отстаивал?..
— Это когда про супоросую свинью шел спор? — в тон ему подхватил Репнин.
— Экий ты насмешник! — Гранин опасливо покосился на Томилова. — Ну, вот что. Давай, Репнин, на практике отрабатывать взаимодействие пехоты с моряками. Отправляйся на Гунхольм. Форсируй вот эти оба проливчика и займи оборону на Восьмерке. Твоя задача — оседлать ее раньше финнов и держать, пока у них в тыл не высадится резервная рота. А тогда бей противника и в хвост и в гриву, и чтобы к утру остров был наш. Понял? Повтори…
— Надо дать ему провожатого, чтобы не запутался в наших треклятых хольмах, — предложил Томилов.
— Дадим. В помощь возьми, Репнин, плотовщиков. Да накрути этого Пружину как следует, чтобы комиссар мне на него больше не жаловался. А провожатым пойдет Богданыч. Он Гунхольм с бою брал и дорогу туда знает… Будет у тебя за комиссара, — глянув на Томилова, завершил довольный собой Гранин.
— Согласен, — подтвердил Томилов. — Богданов храбрый, хороший коммунист, товарищ Репнин. Он вам во многом поможет.
Вскоре Репнин и Богданыч во главе саперов и «бурлаков» Пружины скрылись во тьме, в направлении переправы на Старкерн.
* * *Что-то новое увидел Богданыч в действиях Репнина. Он привык к лихости, к матросской удали, а Репнин, бесстрашный и быстрый, все делал спокойно и обдуманно.
Репнин берег людей. На переправе стоял невообразимый грохот. Репнин не стал бросать солдат напролом, скопом. Он всех укрыл под скалой. Пружину оставил на этом берегу, наказав только по свистку отправлять солдат к переправе — не всех сразу, а поотделенно. А сам с Богданычем и Думичевым по узким дощечкам перебежал на Старкерн, встал на другом берегу и, протянув во тьму руку, подхватывал и поддерживал каждого, кто по его свистку под перекрестным огнем переходил через пролив. Солдаты, поддержанные рукой командира, уверенней ступали на землю, которая до этого казалась им пеклом.
Богданыч отводил отделение за отделением вперед. Лежа рядом с незнакомыми саперами, он рассказывал им о прошлых боях на этой же переправе, о листке с присягой в простреленном комсомольском билете сержанта Нечипоренко, о подвигах Василия Камолова на Старкерне, на безымянной скале, через которую еще предстояло пройти.
Солдаты перебегали вперед на эту скалу, снова залегали и опять под огнем продвигались ко второму проливу. Слушая, что говорил им матрос, они понимали, что идут тяжелым, но славным путем героев.
На берегу пролива Репнин пересчитал солдат: все были налицо.
— Перевяжите, товарищ лейтенант, — простонал кто-то рядом.
— Думичев? Баянист ты мой!.. Да тебе, кажется, руку повредило? Немедленно в санчасть!
— Рука действует, товарищ лейтенант, разрешите дальше с вами.
— Куда же тебе дальше? — Репнин перевязал Думичеву руку, но не отпускал ее. — Ну, гляди. Оставайся при мне за связного. Передай всем: в паузах, когда автоматчики замолчат, переползать дальше. Переправляться самостоятельно. Ждать меня на том берегу.
Репнин вошел в воду, чтобы перейти пролив вброд. Рядом разорвалась мина. Его оглушило, но он шел вперед, к берегу.
Он видел, что Богданыч и Думичев о чем-то его спрашивают, но о чем — не слыхал. Репнин нагнулся к ним и внятно произнес:
— Я ничего не слышу, не переспрашивайте. Слушать мою команду и точно исполнять. Нам задано захватить высоту в центре острова — Восьмерку и держать ее до атаки. Передайте: быстро перейдем пролив и сразу, без задержек, вперед до Восьмерки!..
С Восьмерки уже отходили бойцы островного гарнизона, когда с юга появился Репнин, с северо-запада, со стороны противника, нежданно-негаданно выскочил Щербаковский с частью своего взвода.
Действуя в районе Кугхольма, Щербаковский услыхал на правом фланге стрельбу, сообразил, что на Гунхольме неладно, один катер оставил в засаде, а на втором помчался именно к Восьмерке, которая так беспокоила в это время его командира и значение которой Щербаковский великолепно усвоил по прошлым боям.
Все черно в осенней ночи, но матросские бушлаты чернее тьмы; они испугали финнов, сбили с толку. Щербаковский беспрепятственно высадился там, где приставали шюцкоровские катера, и занял господствующее положение на Восьмерке.
Увидав подкрепление, Щербаковский невероятно обрадовался и совершенно неожиданно для Репнина обнял его.
— Идем в а-атаку, лейтенант! — во весь голос кричал Щербаковский.
Репнин услышал только одно слово «атака».
— Надо вначале узнать обстановку, а потом в атаку, — спокойно произнес Репнин, высвобождаясь из объятий Щербаковского.
— К-какая тут обстановка! Мы их без вас т-так чесанули, ни одного бойца при высадке не по-отеряли. Сколько у вас солдат? Т-ри десятка есть? У меня ч-чертова дюжина. О-орлы! За мной!..
Из взвода Репнина, разумеется, не тронулся с места ни один солдат.
— Хватит, Иван Петрович, — вмешался Богданыч. — Лейтенант оглушен. Он все равно твои лихие выкрики не слышит. А Гранин приказал: в атаку идти, только когда высадятся в тыл остальные. И учти: за главного — Репнин!
После боя за Эльмхольм авторитет Богданыча в роте стал незыблем.
— Б-будь по-вашему, — махнул рукой Щербаковский.
Но ему не сиделось спокойно на месте.
