Василь Быков - Подвиг (Приложение к журналу "Сельская молодежь"), т.2, 1981 г.
Все это не значило, конечно, что во взглядах Шумова произошел неожиданный переворот. Он остался тем, кем и был, но какие-то точки отсчета сдвинулись, стали отчетливее, и его главная убежденность, что живет он и воюет для того, чтобы другим людям жилось лучше, переместилась из будущего в настоящее, а вытекающим из нее следствием было единственное, что он мог сейчас делать, — не убивать того, в чьей смерти не было крайней, неизбежной необходимости. Такой необходимости не видел он в смерти Веры, человека, заблуждавшегося по слабости духа, а не злонамеренного.
И в убеждении, что риск его оправдан и поступает он правильно, Шумов спустился в фойе, ожидая Веру, но не дождался ее...
Едва за Шумовым закрылась дверь, Вера начала спешно и беспорядочно собираться; но тут ее забило, как в лихорадке, и она вопреки здравому смыслу опустилась на стул и замерла с шубой в руках, не чувствуя сил подняться и бежать.
Эти короткие потерянные в нерешительности минуты и погубили ее.
В комнату вошел Сосновский.
— Вы куда-то собрались? — спросил он, останавливаясь на пороге.
— Что вам нужно? — испугалась Вера и очевидной своей нервозностью укрепила его подозрения.
Но он еще не сориентировался.
— Я зашел, чтобы присоединиться, так сказать, к хору почитателей... Однако вы чем-то взволнованы... Не поделитесь ли?..
— Я очень спешу.
Сосновский преградил ей дорогу:
— Как лицо, призванное охранять общественный порядок, я хотел бы знать, куда?
— Пустите!
— Куда? — повторил он жестко.
— Да ваше-то дело какое?
— У меня до всего есть дело. Особенно до тех, кто якшается с людьми подозрительными.
— Какая ерунда! Пустите меня.
— Шумов был здесь?
Вера почувствовала, что теряет сознание. Она покачнулась. Сосновский схватил ее за руку, сжал, точно клещами.
— Пустите, — шептала она. — Я буду жаловаться.
— Сколько угодно,
Он подвел ее к стулу и усадил, потом повернулся и, заперев дверь, положил ключ в карман.
— Что здесь делал Шумов?
Она в ужасе молчала.
— Забыли? Постарайтесь вспомнить. Я подожду. — Он сел на свободный стул. — У меня есть время. И у вас. Целый антракт. — И, словно демонстрируя свою неторопливость, он достал коробочку с монпансье и положил в рот конфетку. — Не желаете?
Но она смотрела не на столик, куда он поставил металлическую коробочку, а на ходики, на маятник, мерно и бездумно отсчитывающий секунды.
И Вера не выдержала:
— Да уберите же ваши идиотские леденцы! Мы сейчас погибнем!
— Так уж и сейчас? — спросил он недоверчиво, а сам поверил сразу, увидел по ее лицу.
— Сейчас театр взорвется!
— Ты что городишь? — вскочил он.
И она вскочила, бросилась к запертой двери, но Сосновский перехватил ее, навалился, зажимая ладонью раскрывшийся в крике рот.
— Шумов?.. Говори!
Она повела головой, но это было последнее сопротивление.
— Говори! — И выкрутил ей руку. — Сколько минут осталось?
Вера затрясла головой, показывая, что времени нет.
Он понял. Понял, что нет времени предупредить немцев, схватить Шумова и предотвратить взрыв, но, наверное, еще остались минуты, чтобы спастись самому. Только самому. Пока никто не знает. А для этого она должна молчать.
Пальцы Сосновского скользнули вниз, перехватили горло Веры и сжались...
Шумов посмотрел на карманные часы.
Ждать больше было нельзя.
И он пошел назад.
Дверь в комнату Веры была приоткрыта.
«Сбежала?» — мелькнуло у него.
Но она не сбежала.
Она лежала на полу.
Мертвая.
На столике он увидел коробочку с монпансье и все понял.
— Хенде хох! — В дверях стоял немец из охраны в каске и с автоматом, направленным на Шумова.
Шумов поднял руки.
Отныне в нем осталась одна мысль: взрыв должен быть!
Он шагнул к солдату, не опуская рук, и ударил его ногой в живот.
Солдат скорчился, и Шумов, выхватив автомат, ринулся в коридор.
Немец, покачиваясь, приподнялся и, дотянувшись до окна, распахнул его.
Внизу под окном другой охранник педантично рассматривал удостоверение Сосновского.
— Я работаю в полиции. У меня срочное дело...
— Момент.
— Быстрее, пожалуйста!
Часовой смотрел внимательно, но документы не вызывали сомнения, и он протянул удостоверение Сосновскому.
И тут из окна раздался крик по-немецки:
— Никого не выпускайте! Убили артистку.
Сосновский понял. Он шагнул вперед.
— Стой! Назад!
Он согнулся и побежал.
Часовой вскинул автомат.
— Стой!
Пули догнали Сосновского, вонзились ему в почки, перебили позвоночник.
И почти одновременно в здании прогремела другая очередь. Шумов расчищал дорогу от немцев, заполнивших коридор. Они шарахнулись к стенам, и он проскочил. Несколько пистолетных выстрелов не принесли им пользы. Они опасались попасть друг в друга.
Окованная ржавым железом дверь в подвал скрипнула и пропустила Шумова. Закрыть ее было нечем, и он просунул в скобки ствол автомата. Все равно патронов в магазине больше не было.
В дверь сразу же застучали. Среди общего гама он слышал:
— Зачем он убил ее?
— Какой-то маньяк.
— Возможно, ревность?
— Не морочьте голову. Это партизан.
— Почему же он не покушался на генерала?
— Мы заставим его рассказать.
— Его нужно пристрелить немедленно. Он убил часового.
— Нет! Его нужно взять живым. Он в ловушке.
Нет, в ловушке были они. Расцарапывая в кровь руки, Шумов искал взрывное устройство.
А они не знали этого. Стучали чем-то тяжелым в дверь, вместо того чтобы бежать, спасаться. Он понял, что Сосновский не предупредил, и обрадовался. Все в порядке. Правда, он уже не приложит пальцы к козырьку фуражки и не доложит сам, что полученный им приказ выполнен, и не обнимется с теми, кто послал его... Но ведь он знал, на что идет, знал много лет и никогда не сомневался, что выбрал свой путь правильно.
Под ударами дверь поддалась и вылетела из петель.
В освещенном пространстве он увидел немцев. Они толпились, заполняя коридор. Их было много.
«Хорошо!» — подумал Шумов и сделал последнее необходимое движение...
Лаврентьев почувствовал толчок под ногами за квартал от театра.
Он возвращался туда, откуда так мечтал уйти навсегда. Но после боя в пряхинском дворе он думал иначе. Жизнь была оставлена ему, чтобы продолжать войну там, где он может принести наибольшую пользу. Конечно, это был почти безумный риск. Но на войне безумному риску иногда сопутствует безумное везение.
— Отто! Где ты был? Сегодня ужасный день, — крикнул ему кто-то из покрытых копотью сослуживцев. — Ко всему прочему бандиты похитили Клауса!
«Похитили Клауса? Что за бред?..»
И вдруг он понял. Он ведь уехал на машине Клауса! Клаус, раздавленный и обгоревший, лежал, погребенный под обломками, а в гестапо думали, что именно его похитили партизаны на Рыночном спуске.
Андрей Федорович тепло простился с Лаврентьевым в толпе людей, ожидающих вылета, и остался с ними, а Лаврентьев поднялся в кассовый зал и, к приятному удивлению, без хлопот взял билет на Москву. Ждать оставалось совсем недолго.
— Владимир Сергеевич! — крикнул ему кто-то.
Он обернулся и увидел Марину.
— Как я рада, что успела, — сказала она, прерывисто дыша.
— Почему вы здесь, Мариночка?
— Я узнала, что вы уехали. И решила проводить вас... Такси так удачно попалось.
— Спасибо, Марина. Но, право, не стоило...
— Наоборот. Я должна была сказать вам...
Она вдруг остановилась и улыбнулась смущенно.
— Что вы хотели сказать?
— Мне кажется... у меня получится. Я сыграю хорошо.
— Спасибо, — повторил он и протянул ей руку.
«Начинается посадка на самолет, следующий до Москвы рейсом...»
— До свиданья! Обязательно посмотрите нашу картину.
И, привстав на цыпочки, она неожиданно поцеловала его.
Посмотреть картину Лаврентьеву не довелось. Осенью он умер. Как говорили в дни его молодости, скоропостижно, от разрыва сердца. Многие считают, что смерть эта хорошая.
ОБ АВТОРАХ
В свое время К. Чуковский писал о Блоке: «Нет, в сущности, отдельных стихотворений Блока, а есть одно сплошное, неделимое стихотворение всей его жизни».
Войне были посвящены и поведением человека на войне освещены и первые произведения Василя Быкова («Смерть человека», «Обозник», «Последний боец», «Журавлиный крик») и все последующие. В их числе «Третья ракета», получившая широкое признание читателя, по праву вставшая в ряд лучших произведений о Великой Отечественной войне. Это и «Альпийская баллада», и «Западня», и «Сотников», и «Обелиск», и «Дожить до рассвета» — словом, все творчество серьезного и самобытного писателя неразрывно связано с темой войны. Можно сказать, что это «фронтовые страницы» одной книги, которая началась в июне 41-го и завершилась в мае 45-го.
![Василь Быков - «Подвиг», 1989 № 05 [Антология]](/uploads/posts/books/147491/147491.jpg)
