Рувим Фраерман - Избранное
Все время шел дождь. И, дрожа от холода, он пил дождевую воду. Во рту у него давно уже не было никакой пищи. Вдруг он руками нащупал колышки, вбитые в землю. От них тянулись тонкие проволоки. Он узнал их, эти проволочки: это были мины натяжного действия. Он остановился и стал шарить вокруг.
Не было никакого сомнения: он наполз на минное поле немцев. И даже обрадовался этому. Теперь он узнавал местность. Это было то самое минное поле, по которому он так недавно сам делал проход. Вся карта участка предстала в его памяти как живая, точно лежала перед его глазами на земле.
Он начал разминировать поле, чтобы сделать себе проход.
Привычная работа заняла его мысли и придала ему силы. Он действовал ловко, так как узнавал немецкие мины даже слепой. Забыв о своей усталости, слепоте и мучительных ожогах, он гордился своей работой, так как продвигался вперед. Наедине с собой, не видя ничего вокруг, он даже улыбнулся, когда покончил с минами. Ночь текла медленно. Он переполз через минное поле. Потом наткнулся еще на одно и переполз и его. Здесь он повернул налево. Там где-то, еще далеко от поворота, должна была быть наша минометная точка. Он помнил ее.
Снова кричали лягушки и пели соловьи. По лягушкам он узнавал близость воды. По голосам птиц определял время.
На третью ночь он переполз через чьи-то окопы. Они были пустые. И он пожалел об этом, так как не было уже у него сил ползти. Ему хотелось крикнуть о помощи. Но, протащив еще немного свое тело, он услышал стук саперных лопат и чью-то тихую речь.
Он прислушался. Слова снова показались ему незнакомыми, он их не разобрал. И к тому же мешали громкие крики лягушек. Тогда молча, сдерживая страшную боль во всем теле и уже проклиная лягушек, он пополз прочь от окопов. Он решил никого не звать на помощь.
IVПрошло уже более двух суток, как Шершавин вернулся к жизни и начал пробираться к своим.
Иногда он лежал в кустах, чтобы дать отдохнуть своему телу. Но мозг его работал беспрерывно. Он старался представить себе местность. Ему часто приходила на помощь его удивительная память. Он начинал вспоминать знакомые тропинки, возвышения, ручейки, текущие в этих местах, и рисовал в своем воображении их расположение среди наших окопов и огневых точек. Когда же это напряжение чересчур уж утомляло его, он начинал вспоминать свое прошлое. Оно приходило к нему без зова, с необыкновенной ясностью проплывали картины, лица. Он забывал, что он слеп. Блестели весенние облака над школой в Куртино. Соседская девочка Поля сбегала к нему с крыльца прямо через весенние лужи. Они учились вместе. Где она? А знает ли мать или сестра Клава, где он теперь, к какой земле припал своим обожженным телом? Знают ли об этом боевые товарищи или хоть кто-нибудь в мире?
Он застонал тихонько и опустил слепое лицо в траву, чтобы не думать об этом.
Воспоминания вновь приходили к нему.
Вот он увидел завод в Коломне, где он работал токарем, когда был еще комсомольцем, — веселое время стрелковых кружков и спектаклей; вспомнил свою солдатскую службу на Колыме, на Байкале…
Дальний Восток! Он любил его так же, как и родные места, как это Подолье, как эту светлую реку Донец, что вынесла его на левый берег. И это была она, все она, одна родина. И вспомнился ему вдруг хвойный запах кедров, он как будто услышал величавый шум тайги. Шум этот звучал в его сердце.
Вспомнилось ему, как однажды шел он по длинному байкальскому тоннелю, торопясь прийти вовремя на свой пост. В тоннеле было темно, как сейчас перед его глазами. Он спешил скорее пройти этот каменный мешок, где мокрый дым паровозов ложился на рельсы и не исчезал совсем.
Вдруг он услышал сзади стук поезда, бегущего по соседним рельсам, и оглянулся, чтобы проводить его глазами. Прошла минута, другая — поезд был длинный. Но когда он снова обернулся и посмотрел перед собой вперед, то увидал два новых дымных света. Они стремительно двигались к нему, освещая перед собой и дым, и влажные глыбы выдолбленного камня, и его самого, стоящего среди путей. Еще секунду он потерял на то, чтобы окончательно убедиться, что встречный поезд мчится прямо на него.
Он сбежал с рельсов, бросился на землю и боком прижался к стене тоннеля. Было так мало места для его широкого и сильного тела, что ему хотелось схватиться рукою за рельсы, чтобы поезд не втянул его под колеса. Но силой воли он отнял свою руку. И поезд прошел над ним, зацепив чем-то железным за его одежду. Страшная сила тащила его за собой. Но с упорством, равным этой силе, он схватился за шпалу и ногами уперся в каменный выступ стены. И поезд ушел от него, унося с собой вырванную полу его солдатской шинели. Он же поднялся с земли и пощупал тогда свои онемевшие, ободранные о камни пальцы.
Вспомнив об этом, он и сейчас, как тогда, быстро поднялся с земли и слепыми глазами начал озираться кругом. Светило солнце. И странно, ему показалось вдруг, что близко, метрах в двадцати, он видит высокий куст.
Трудно было угадать куст в этом смутном пятне, плавающем перед его взором. Но все же он пополз к нему. Это был в самом деле широко раскинувшийся куст серебристой таволги, выросшей неподалеку у болотца. Тогда он тихо рассмеялся от радости, так как подумал, что еще через трое суток он, может быть, сумеет отличить кусты от травы уже за пятьдесят метров. И он решил ползти к своим еще трое суток, пока хоть как-нибудь действуют его руки и ноги и бьется его сердце.
Он снова потащил свое обожженное тело вперед.
Так протащился он еще полдня и вдруг свалился в окопчик, в котором никого не было. Это была яма огне-камнемета, которую он сам же выкопал для обстрела немцев. Метрах в трехстах направо — он это хорошо знал — должны быть наши окопы.
И верно, — в два часа пополудни он приполз к своим.
Тут, недалеко от окопов, среди высокой травы, силы оставили его, и в первый раз он громко крикнул:
— Товарищи, помогите!
Бойцы окружили его.
— Кто ты? Откуда ты пришел?
— Разве вы не знаете командира саперного взвода Шершавина? — спросил он.
Они его не знали, бойцы были новые. Но они нежно взяли его на руки и положили у края окопа, на солнце.
В это время подошел помощник командира роты этого участка, человек уже немолодой, в шинели, пробитой осколками во многих местах. Он секунду глядел в слепое, обожженное лицо сапера, не узнавая его; спросил, не веря своим глазам и все еще сомневаясь:
— Шершавин, это ты?
— Да, я, товарищ старший лейтенант.
— Так это ты, Шершавин? — Он подбежал к нему, приподнял от земли, положил его голову на свои руки. — Откуда ты? Автоматчики вернулись и сказали, что ты погиб на мосту. Но все равно — мы искали тебя две ночи подряд. Искали — и никого не нашли.
— Значит, живы автоматчики? — сказал Шершавин с радостью. — А я боялся спросить!
И он рассказал командиру все, что с ним было.
— А ты видишь что-нибудь? — спросил его тихо командир, снова вглядываясь с беспокойством и жалостью в темные ожоги на его лице, в его распухшие глаза и веки.
Шершавин покачал головой. Потом сказал:
— Нет, но я буду видеть.
— А ты слышишь меня хорошо? — спросил командир.
— Все слышу, — ответил Шершавин. — Тихо у вас тут.
Командир с облегчением вздохнул.
— Сейчас тихо, — сказал он. — Нету у нас больше немцев на этой стороне. Может, мины их только остались. А вот когда ты мост взорвал, шум тут был большой. Бой мы дали немцам. Дивизион «катюш» ударил. Автоматы били, пулеметы, артиллерия. До восьми часов утра шел бой. Слышал ты это?
— Этого я не слыхал, — сказал Шершавин.
— А какое сегодня число? — спросил командир. — Ты знаешь?
Шершавин задумался и начал считать.
— Восемнадцатое, — сказал он, наконец. — Потому что полз я три ночи. Соловьи пели. Три ночи я полз и два с половиной дня.
— Нет, — сказал командир, — сегодня девятнадцатое. Значит, был ты, Шершавин, целые сутки без памяти. Потому-то и боя нашего не слыхал. А мы тебя искали-искали и направили материал о посмертном присвоении тебе звания Героя Советского Союза.
Шершавин улыбнулся всем своим обожженным лицом и сейчас же тихонько застонал. Даже эта необыкновенная радость причиняла ему страдание. Но он все же сказал:
— Ну вот, посмертно! Зачем посмертно? Я жить хочу. Я буду жить.
Тогда командир обнял его бережно и накрыл своей шинелью, чтобы согреть.
— А есть ты хочешь? — спросил его командир.
Он попросил только кусочек хлебца — граммов сто.
Бойцы дали ему хлеба. Он медленно съел его. Это был первый кусок, который он съел за четыре дня. Затем выпил полкружки воды и уснул под старой, пробитой осколками шинелью командира. Но какая теплая она была! Как чудесно пахло от нее русским сукном, мокрой землей, махоркой! Он перестал дрожать.
Разбудил его минометный огонь. Немцы били и били по этой самой точке, будто знали, что вернулся сюда тот бессмертный советский солдат, что так дерзко разрушил их переправу, так невозвратимо отбросил их назад и уложил в задонских степях, среди плавней, столько немецких солдат.
