Илья Маркин - Люди грозных лет
Утром, когда морозный туман белесым пологом еще закрывал солнце и его розовые отсветы бледно озаряли заснеженную землю, обходя свои расчеты, Дробышев лицом к лицу столкнулся с Чалым. Он что-то делал у своего пулемета и неожиданно, встав, как привидение, вырос перед Дробышевым. Несколько секунд они смотрели друг на друга, удивленные неожиданной встречей. Первым пришел в себя Чалый и, язвительно усмехнувшись, сказал:
— Вроде рванемся нынче, товарищ лейтенант.
— Да, и наш черед пришел, — радостно ответил Дробышев.
— А что, разве по очереди умирают? — спросил Чалый, и все его худое, горбоносое лицо язвительно и вызывающе заулыбалось.
Дробышев внутренне вскипел, в упор посмотрел на Чалого и, наливаясь юношеским возмущением, в тон Чалому ответил:
— Одни без очереди, другие по очереди, смотря кто чего стоит.
— Ну, ваша очередь далеко, — словно не понимая, что лейтенант догадался о коварном смысле его слов, прикидываясь простачком, проговорил Чалый. — Вам жить да жить! Все впереди. Обидно, если случится что…
— Да и вам не стоит думать про это, — спокойно обрезал Дробышев.
— А я и не думаю! — видимо разочарованный спокойствием лейтенанта, визгливо выкрикнул Чалый. — Я в семи водах варенный, семью огнями жаренный, дождем измоченный, на солнце подсушенный — что мне сделается! Я, товарищ лейтенант, — склонясь к Дробышеву, заговорщицки прошептал он, — такое прошел и столько повидал, что не только пуля или там осколок иззубренный — бомба пятитонная не прошибет. А вот вам, — в упор сверля наглым взглядом Дробышева, дерзко продолжал Чалый, — поостеречься бы надо. Кто знает, что случится? Хорошо, если сразу наповал, а вдруг ногу там, руку или, не дай боже, личико повредит…
Этот нелепый разговор прервало появление Козырева. Чалый сразу смолк, распрямился и как ни в чем не бывало послушным солдатом вытянулся перед Дробышевым.
— Товарищ лейтенант, все ленты набиты патронами, — доложил Козырев, — завтрак принесли, ваш там, в блиндаже. Может, закусите?
— Да, да. Я сейчас, быстренько, — радуясь возможности уйти от Чалого, ответил Дробышев.
— Ты что трепал лейтенанту? — подступил Козырев к Чалому, когда Дробышев скрылся за изгибом траншеи.
— Как то есть трепал? — наивно улыбаясь, спросил Чалый. — По душам со своим отцом командиром разговаривал. Что, разве запрещено?
— Ты это оставь! — свистяще прошептал Козырев и схватил Чалого за воротник шинели. — Иначе я из тебя душу вытрясу!
— Но, но! — рванулся Чалый из могучих рук Козырева. — Рукоприкладство уставом не предусмотрено.
— Я те покажу рукоприкладство! — с трудом сдерживая гнев, не отпускал Козырев Чалого. — Сам под суд пойду, а измываться над лейтенантом не позволю! Слышишь ты, душа твоя забубенная! Придушу, как ягненка паршивого!
— Придушу… Ягненка… Паршивого, — не стараясь даже освободиться от руки Козырева, дерзко выкрикивал Чалый. — А еще секретарь партийный, старший сержант, помкомвзвод…
— Что секретарь, что помкомвзвод? Ты на них вон злость свою изливай, — кивнул головой Козырев в сторону вражеских позиций, — они во всем повинны, с ними и рассчитывайся.
— И рассчитаюсь, будь спокоен, рассчитаюсь за все, — резко отстранив руку Козырева, сурово, с мгновенно изменившимся лицом, сказал Чалый, — с ними счет у меня особый.
Резкая перемена в Чалом охладила Козырева. Он присел на выступ траншеи и кивнул Чалому:
— Садись, закурим.
— Это можно, — послушно ответил Чалый.
— Ты вот что, — подавая Чалому кисет, сказал Козырев, — ты все-таки брось свои дурости, ни к чему это.
— Да я, думаешь, все это сам по себе, — крутя цигарку, миролюбиво ответил Чалый, — мне и самому стыдно вот теперь. Честно говорю: стыдно. Побежал бы к нему да прошения попросил. А не могу! Кипит все, очерствела душа, кровью запеклась! Ты думаешь, я весь век такой злодеюга кровожадный? Нет, старший сержант, другим я был и совсем недавно. Год назад всего. Слова худого не слышал от меня никто. А потом обозлился и совладать с собой не могу. Эх, — затягиваясь дымом, всей грудью вздохнул он, — кабы знал кто… Ах, — безнадежно махнул он рукой, — а и знал бы, что толку!
— Ты подожди, подожди расстраиваться, — остановил его Козырев, — ты расскажи толком, что у тебя?
— Что рассказывать? Не одного меня, многих война ожесточила.
Чалый, склонясь к Козыреву, взмахнул перед его лицом посинелым кулаком:
— Одно знай, это я тебе как секретарю партийному говорю: гадов этих, фрицев, я, как курят, душить буду! Жилы из них повытягиваю, зубами загрызу, если оружия не будет…
И без того злое, худое лицо его было теперь до неузнаваемости страшным; маленькие глаза лихорадочно блестели; на тонкой шее вспухли синие жилы; голос, уже не насмешливый, не язвительный, был так беспощаден, что Козырев не узнавал своего пулеметчика.
— Ты успокойся, расскажи, что с тобой. Легче станет, когда из души все выплеснешь, — вновь уговаривал он Чалого, но тот, думая о чем-то своем, отмахнулся рукой и умоляюще попросил:
— Не надо, Иван Сергеевич. Оставь меня. У тебя и так дел много, а я… Я и сам с собой справлюсь. Оставь, пожалуйста, дай маленько одному побыть…
С тяжелым сердцем ушел Козырев от Чалого: Еще тяжелее стало ему, когда увидел он Дробышева. Выпив свою порцию водки, лейтенант раскраснелся, глаза его лихорадочно блестели, ломкий голос звучал весело и твердо. Но Козырев отчетливо понимал, что все это в Дробышеве напускное. По тому, как вдруг замолкал он ни с того ни с сего и лицо его тускнело, как беспокойно бегали разгоряченные глаза, как заливчато, совсем без причин, смеялся он, было совершенно очевидно, что перемена в лейтенанте вызвана не ста граммами водки, а более вескими и серьезными причинами.
В другое время Козырев нисколько не стал бы за него волноваться, а теперь, перед началом большого наступления, где лейтенанту и людьми командовать придется и самому впервые в жизни делать это страшное и опасное дело, именуемое наступлением, Козырева охватила тревога.
«Только подальше его от Чалого, — решил Козырев, — а то еще столкнутся лбами и такое натворят…»
Словно невзначай, говоря о наступлении, Козырев посоветовал Дробышеву идти с третьим и четвертым расчетами, доказывая, что расчеты эти наступают как раз на самом важном направлении. Дробышев с неожиданным для него упрямством безоговорочно заявил, что главное направление там, где первые два расчета, и что он будет наступать именно вместе с этими двумя расчетами.
Видя, что Дробышева все равно не переубедишь, Козырев, не переставая волноваться, ушел к своим расчетам.
Оставшись один, Дробышев присел на земляную приступку в траншее и задумался. Разные мысли бродили в голове. То вспоминал он дом родной у железнодорожного переезда, вечно занятую хлопотами по хозяйству молчаливую и тихую мать, всегда озабоченного и неторопливого отца с неизменными ключами за спиной и молотком в руках, то всплывали до краев наполненные кипучей жизнью дни учебы в военном училище, когда все казалось простым и ясным, не требующим ни раздумий, ни переживаний, то улетал он мечтами в недалекое детство, когда было еще легче, проще и радостнее. И только об одном, о том, что будет впереди, он совсем не думал.
Когда, расколов непривычную фронтовую тишину, грянул первый залп артиллерийской подготовки, Дробышев поспешно вскочил и побежал в первую траншею, куда, словно на праздник, из блиндажей и землянок стекались стрелки, саперы, пулеметчики, бронебойщики. В белых маскировочных халатах, в полушубках, в ватниках, освободясь от томительного ожидания начала большого дела, они шумно и весело спешили посмотреть на то, что делалось впереди, там, где были вражеские позиции. Над землей упруго свистели снаряды, с воем проносились мины, и там, куда они летели, все гуще и плотнее полыхали взрывы, все шире и выше расползались волны сизого дыма. Скоро и траншеи противника и проволочные заграждения исчезли, растворились в этом дыму.
Как зачарованный веселыми, разгоревшимися глазами смотрел Дробышев на клокотание огня и дыма, вдыхал приправленный пороховой гарью воздух и совсем забыл о неприятном столкновении с Чалым. Так же как и начался, огонь артиллерии и минометов внезапно ослаб, волны дыма поднялись вверх, в просветах вновь открылись вражеские позиции, и Дробышев вздрогнул от неожиданного озноба, пробежавшего по всему телу. Разгоряченное воображение моментально представило ему картину наступления. Он как наяву видел самого себя, вместе с другими бегущим к этим холмам, слышал треск вражеских пулеметов и автоматов, всем телом ощущал летящие навстречу рои свистящих пуль. От этого представления у него сжалось сердце и на мгновение оборвалось дыхание.
Второй налет артиллерии он уже воспринимал не так, как первый. Ему казалось, что наша артиллерия бьет слишком слабо, что снаряды ее рвутся совсем не там, где сидит противник, что самое опасное — первая вражеская траншея осталась цела и невредима.
