Георгий Марков - Отец и сын (сборник)
Не прошло и часа после совещания в клубе, а каптерка первой роты переселилась в расположение второй роты, и в освободившейся землянке начались спешные работы по оборудованию жилища для военврача Тарасенко, которая все еще спала в эти часы крепким, безмятежным сном, не зная, не ведая, сколько хлопот принесла она своим появлением в батальоне капитана Тихонова.
17
Егоров поднялся в четыре часа. Сунул ноги в сапоги и, набросив шинель на плечи, вышел из землянки. Сделав два-три шага, остановился, поднял голову, сторожко прислушался. Небо было звездное. В пади тихо, безветренно. Маячили в сумраке часовые.
«Тишина. Хорошо. Можно поднимать людей», — подумал Егоров и заспешил обратно в землянку. Возле двери он опять остановился, закинув голову, посмотрел на мерцающие и перекатывающиеся звезды. Чем-то далеким и в то же время знакомым-знакомым повеяло на него от этой картины. Припомнилась юность: он живет в работниках у кулака Калинникова в большом трактовом селе. Хозяин содержит постоялые дворы, торгует скотом. Филипп на трех лошадях возит с лугов сено. За день он должен съездить на луга не меньше трех раз. Зимний день короток, и волей-неволей приходится прихватывать ночь. Уставшие лошади мерно шагают по неторному зимнику, освещенному серебряным месяцем. Филипп завернулся в доху, лежит на возу, на спине, смотрит в небо, звезды отрываются, перекатываются, вычерчивая брызжущие искорками дорожки…
…Рота поднялась бесшумно, команды отдавались вполголоса. Батальон еще спал по землянкам, и Егоров приказал не тревожить покой остальных бойцов. «Уйдем по-лисьи, без шороха и шума, хватятся, а нас уже нет», — думал он.
Но уйти незамеченными не удалось. Когда рота проходила мимо землянки, в которой жило командование батальона, Егорова окликнули:
— Лейтенант!
У землянки стоял Тихонов.
— Не поморозьте бойцов.
— Мороз-то детский, товарищ капитан!
Тихонов продолжал стоять у землянки, сквозь сумрак приглядываясь к роте.
Когда миновали падь Ченчальтюй и высокие сопки, стеной окружавшие ее, остались позади, резкий ветер ударил в лицо. Филипп недовольно крякнул. Тишина, царившая в пади, оказалась обманчивой. Но возвращать роту не захотел, рассудил так: тихой погоды в этом краю почти не бывает, а ветер сегодня не такой уж сильный, чтобы откладывать учение.
Василий Петухов шагал с ним рядом и еще больше укрепил его в этом мнении.
— Ветерок хоть и колючий, а на рассвете ослабнет, — с уверенностью сказал он. — У нас на Алтае так же: ночью разыграется буран — беда, дневной свет ударит — ветер сразу на покой.
Дней десять тому назад Василий Петухов стал политруком третьей роты. Произошло это неожиданно. По требованию политотдела Буткин заполнил анкеты и составил характеристики на пять коммунистов батальона с целью присвоения им званий заместителей политруков.
В политуправлении, куда были направлены все документы, к кандидатуре Петухова подошли с большим вниманием. Член партии с двадцать пятого года, бывший секретарь сельской партячейки, а потом многолетний бессменный председатель передового колхоза, он обладал достаточным практическим опытом, чтобы вести самостоятельно политическую работу в армии. Он не имел, правда, военной подготовки, но сколько было в те дни таких Петуховых, познававших военное дело на практике…
Петухова вызвали в Читу, в политуправление, а через неделю он вернулся оттуда с двумя кубиками на петлицах, в звании младшего политрука.
Рота отнеслась к этому назначению с единодушным одобрением. По знанию жизни, по разностороннему опыту Василий Петухов мог годиться любому из бойцов в отцы и наставники.
Егоров же этому назначению просто обрадовался. Политрук знал роту, знал каждого бойца не хуже самого себя. Ему не хватало теоретических знаний, но насчет теории Петухов мог кое-что призанять у Егорова…
— А ветерок-то того, схватывает за душу, надо немножко прогреть бойцов, — сказал Егоров, растирая рукавицей стынувшее лицо.
— Ро-та, бегом марш, — протяжно скомандовал он.
Ветер подхватил его команду и понес по степи. В ответ, словно эхо, откуда-то из глубины сопок донесся заунывно протяжный звук. Это голодный волк жаловался на свою одинокую судьбу.
Бойцы побежали, мелко перебирая ногами и прижимая локти к бокам. Они были одеты в ватные стеганые брюки, в короткие, сильно поносившиеся шинели, в большие тяжелые ботинки и в шапки-ушанки.
Одежда для этих мест, с ветрами и морозами, была малоподходящей. Тихонову обещали завезти полушубки и валенки, но дело это затягивалось, и по вполне понятной причине армия разрослась до размеров невиданных. Снабдить всех зимним обмундированием одновременно и в одинаковой степени было немыслимо.
После короткой пробежки Егоров приказал роте перейти на нормальный шаг. На бегу все разогрелись. Ветер словно потеплел. Небо с приближением рассвета темнело, опускалось ниже, и степь, широкая, необжитая и даже страшная при холодном освещении звезд, становилась в сумраке более собранной и уютной.
— Песню бы, товарищ лейтенант! — сказал Василий Петухов. — Идти с песней гораздо лучше.
— Как, товарищи, споем, что ли? — обратился Егоров к роте.
Несколько человек дружно выразили согласие. Запевал Подкорытов, высоким, звеневшим даже здесь, на таком неохватном просторе, голосом:
Мы — из-за Байкала,
От Амур-реки.
Все народ бывалый,
Меткие стрелки.
Полторы сотни голосов подхватили, и понеслось по степи:
Все народ каленый
Солнцем Ангары…
Штык наш вороненый —
Смерть для немчуры.
Песня подтянула всех. Шагавшие не в ногу подравнялись, расправили плечи. Кто-то начал отбивать шаг. Остальные поддержали. Рота шла стремительно, дружно, как один человек.
От песни, от этих звезд, сиявших в вышине, от плеч товарищей, которые шагали справа и слева, в юной душе Соколкова вспорхнула волшебная жар-птица — пылкая мечта. И сразу весь его мир окрасился в желанные краски живой фантазии.
Нет, не по безлюдной степи шагает он, Викториан Соколков. Он идет по улицам далекой и дорогой Москвы. Эти сопки, громоздящиеся в предутреннем сумраке, не сопки, а большие многоэтажные дома родной столицы.
Работайте и спите спокойно, люди, он, Викториан Соколков, там, в битве с врагами, постоит за ваше счастье…
Может быть, он падет на поле брани… Мама, ты прольешь немало горьких слез, и у папы появится новая прядь седых волос, но зато никто, ни один человек не упрекнет вас в том, что сын ваш был трусом…
Наташа! Помнишь ли, как на высоком берегу, под тихий, убаюкивающий плеск речной волны мы мечтали о будущем?! О, как прекрасны эти мгновения! Нет, нет, ради этих мгновений стоит жить. И он будет жить! Ведь где-то вдали есть тот день, когда кончится война… Какой же это будет день? Под каким числом он значится в календаре?
Соколков мысленно представил свое возвращение из армии. Он идет по длинному коридору университета. Его вначале не узнают, он повзрослел, на лице шрамы, припадает на одну ногу. Но вот из какой-то аудитории выскочила она, Наташа. Викториан! Ее возглас разнесся по всему зданию, и толпа друзей, бывших однокурсников, окружила его…
Жар-птица беспокойно металась в душе Соколкова, взмахивая крыльями, озаряя своим светом далекое, грядущее…
Как хорошо думается под песню! И ничто — ни ветер, ни снег, ни мороз — не мешает размышлять…
«Идем в степь… ночь, ветер, сокращаем и без того короткие часы сна и отдыха. Ради чего? Что нас движет? А там, на западе, в этот час, может быть, под огнем врага поднимаются в атаку наши побратимы. Родина… Она дает нам силы, и ей мы возвращаем их в виде подвигов. Подвиг? Но что такое подвиг? Вот наше существование здесь, все эти походы, стрельбы, караулы, — что все это? Подвиг? Ну, сказал! Приукрашиваешь, товарищ. Хочешь подороже оценить свой однообразный и рядовой труд. Честолюбив ты не в меру.
Нет, подожди, не будь тороплив. Подвиг сложнее, чем тебе кажется. Если твои ученики с настоящим воинским умением бьют на фронте врага, то разве в их подвигах нет частицы, содеянной твоими усилиями?
Подвиг многогранен, как сама жизнь. Иногда он требует секунд, иногда часов, но очень часто многих лет, а то и всей жизни. И в чем бы он ни проявился, какой бы характер он ни носил — истоки его одни: цельность души и высокая осознанность человеком своего места в жизни… А теперь взгляни на себя, взвесь все и подумай: есть ли у тебя основания для самоуничижения».
Так, споря сам с собой, то утверждая, то низвергая собственные мысли, раздумывал Филипп Егоров.
А Василий Петухов, всматриваясь в широкие степные просторы, мысленно примеряя, сколько здесь можно поставить сена, сколько можно запустить отар на пастьбу, думал о своем:
