Фриц Вёсс - Вечно жить захотели, собаки?
Все кружится вокруг меня, как в колесе. Я смотрю в землю прямо перед собой и протягиваю русской свою банку, и она наполняет ее. Но тут доходит очередь до парня с хлебом. Он держит его в руке, смотрит мне в лицо, а я ему. У него неприятный взгляд, который все замечает. У меня сильно колотится сердце. Если это случится, то это случится сейчас. Должно быть, по моему лицу он замечает что-то, потому что нетерпеливо сует мне в руку хлеб, ругается — я его не понимаю — и плечом отодвигает меня в сторону. Я, как и все, сажусь на камень и с жадностью глотаю овощной суп и кусок хлеба.
Чтобы не бросаться в глаза, мне приходится тащиться за колонной, которая марширует мимо. Мне кажется, что кто-то недоверчиво наблюдает за мной. Особенно парень, который выдает хлеб, похоже, очень интересуется мной. Или мне только кажется? Я едва успеваю за колонной и чувствую, что силы у меня на исходе. Когда колонна сворачивает направо, я отстаю, снимаю валенок и трясу его, как будто мне попал туда камень, и скрываюсь в направлении к центру Сталинграда, где еще сидят наши. Поскольку до сих пор все слишком долго шло хорошо, я больше не хочу попасть в руки Иванам и снова становлюсь осторожным.
В лунном свете я распознал немецкое штурмовое орудие, расстрелянное — без гусениц. За стеной одного дома я сижу на корточках примерно час, слушаю и смотрю во все стороны, но ничто не шевелится, все словно вымерло.
Уже почти половина седьмого утра, и давно пора проваливать, потому что скоро начнет светать. Я проползаю через кусок стены на улицу, пытаясь не вызвать никакого шума, и все-таки задеваю ногой пустой металлический ящик, так что он грохочет и со звоном катится в сторону.
А теперь ноги в руки и бежать изо всех сил, мчаться и лететь вперед. Трассирующие пули летят повсюду. Это самое прекрасное праздничное освещение; все уже грохочет со всех сторон, и я по крайней мере знаю, где находится линия укреплений.
Я вбегаю в развалины дома, бросаюсь на пол, задыхаюсь, и мне нужно отдышаться. Я жду, пока все слова стихнет. Дом, где все этажи изнутри разбиты, без крыши, пуст до самого верха. Через глазницы окон сияет месяц. Я карабкаюсь через груду мусора и вот передо мной стоят солдаты и болтают с одним из хорватов, которые защищают там участок позиций. И я радостно и громко поприветствовал их.
— Не разевай так пасть! — Один из солдат окидывает меня взглядом. — Откуда ты вообще? Наверное, Иван оттуда. Разве не из-за тебя там была заваруха?
— Вы, наверно, сошли с ума, господин дурак! — набрасываюсь я на него. — Странно, но и в Сталинграде это до сих пор действует. Я показываю, что он дурак, стучу себя по лбу и при этом прикрываю советскую звезду, которая у меня до сих пор на шапке. «Они меня еще арестуют как шпиона, и будут неприятности», — думаю я и ухожу. Да, — и вот я снова здесь — и это все, господин капитан.
— Тем не менее, придержите язык, никому ни слова об этом. Несколько недель назад был шанс пройти нормальную процедуру военного трибунала, и каждый расстрел записывался в приказе по армии. Но теперь, сотни расстреливают за ерунду, особо не церемонясь.
— Но, господин капитан, — я же ничего не натворил, совсем наоборот!
— У вас есть свидетели? Нет! Так вот, молчать, Куновски! Береженого Бог бережет!
— Так точно, господин капитан, я хотел бы повоевать с вами, господин капитан!
— В штурмовой роте?
— Плевать! Кроме того, капитан Шёндорфер обо мне не высокого мнения!
— Ну хорошо! — Виссе протягивает Куновски руку. — Мне тоже хотелось, чтобы вы были с нами! Вы сейчас же пойдете к фельдфебелю и скажете, что назначены в мою роту и должны ждать меня на передовой позиции.
Полковник протягивает Виссе вялую руку.
У Виссе такое впечатление, что у того переломлен хребет, как и у всего полка. Обычно такой подвижный и искренний человек, постоянно обсуждавший с Виссе положение, отпускает капитана, не задавая ни единого вопроса, что никогда раньше не случалось.
— Сегодня пал Питомник! Но вы это уже знаете?
— Нет, господин полковник, я не знал!
— Так вот, Питомник пал. Но вы знаете, что это означает?
— Так точно, господин полковник! Таким образом, исключается единственный аэродром для прибывающих транспортных самолетов. — Наше снабжение по воздуху, которое и до сих пор было иллюзорным…
Полковник не вдается в подробности. Он устал и потерял надежду.
— Если не произойдет чуда, мы все здесь погибнем в Сталинграде. Прощайте, Виссе. Пришло время, когда каждый должен понять для себя сам, что ему остается делать!
В балке горит костер. Несколько писарей тащат охапки папок и бросают их в огонь. Капитан фон Розен, полковой адъютант, стоит тут же и с интересом наблюдает.
— Начинаем ликвидацию! — поворачивается он к Виссе, чтобы только что-то сказать.
— Вижу! Потому что пал Питомник. Это приказ полковника?
Капитан фон Розен отмахивается.
— Что Питомник?! Для него погибло больше, чем Питомник. Этот господин полковник был в свое время большим национал-социалистом. Так называемый идеалист. Теперь, похоже, спустился с небес на грешную землю и не может найти дороги назад, как и мы все! — Он смотрит на Виссе. — Ведь вы никогда не боготворили нашего фюрера?
— Временами я тоже был изрядно одурманен!
— Но теперь-то все прояснилось!
— Слава Богу!
— Новый план «Подсолнух» скончался сам собой! Как и все предыдущие планы, это был мертворожденный ребенок! Теперь выполняется план «Лев». — Он указывает на пылающий костер из папок. — Мы уже начали подготовку! Генералы Хубер и Гейтц будут участвовать в операции. При сообщении пароля «Лев» начинается прорыв боевых групп из «котла» на свой страх и риск. Формируются боевые группы по двести человек. Вооружение — только из пулеметов и карабинов. При частях необходимо сразу же подготовить небольшие санки, на которых в пешем марше будут перевозиться оружие и снаряжение. Армия разделяется на две группы. Восточная группа, к которой относимся и мы, пробивается по льду Волги на юго-восток и закрепится в степном и болотистом районе под Астраханью. Снабжение будет запрашиваться по воздуху.
Юго-западная группа пробивается без огневой подготовки с юга и пытается соединиться с 1-й танковой армией и 17-й армией!
Стоявшие вокруг штабные писари, которые еще не побывали под русским огнем и которые знали о «сталинских органах» только понаслышке, поправляют свои меховые шапки, чтобы расслышать все, и на их лицах отражается новая надежда.
— Ничего нового! — говорит Куновски. — Я это раз уже предпринимал, еще когда был сопливым мальчишкой в двенадцать лет. Тогда я сговорился с двумя ребятами, очистил кладовую моей матери и свою копилку, и мы отправились в Африку. Только тогда я был упитанным постреленком и был посильнее, чем сейчас. Мы беспрепятственно добрались до окраины Бохума и даже дальше до Эммериха. Как я был рад, что нас там забрала полиция и снова отправила к матерям домой! Мой старик отхлестал меня тридцатипфенниговыми романчиками про разбойников, которые подвигли нас на это приключение, которое мы назвали «Охота на львов», и бросил их в огонь. Похоже, не все…
— Так вот откуда этот тарарам сегодня утром! — пытается отвлечь Виссе всех от Куновски.
— Да, потому что все, что нельзя забрать с собой, взрывается!
— А что об этом думает наш господин полковник? — спрашивает Виссе.
Унтер-офицер, который ворошит кочергой угли, чтобы лучше горело, отвечает:
— Он назвал план «Лев» необдуманной детской проказой!
«Так оно и есть, — думает Виссе. — Поскольку они не могут продвигаться вперед, они прибегают к романтическим рассказам про разбойников из своего детства. Взрослые мужчины, образованные специалисты по ведению войны, от которых нужно бы ожидать серьезности, ответственности и анализа ситуации, а придумывают такие детские и абсурдные планы! И таким лидерам доверена судьба сотен тысяч людей».
— Вы, наверное, такой же, как этот Куновски? — набрасывается фон Розен на унтер-офицера. — Кое-кому уже заткнули их болтливые рты, быстро и навсегда!
— Так точно, господин капитан! Прошу прощения!
«Уж не относится ли это и ко мне? — спрашивает себя Виссе. — Или у этого фон Розена еще осталось достаточно здравого смысла, чтобы обращаться ко мне корректно?»
— Честно говоря, я не совсем представляю, как этот план сработает!
— Это не моя забота, господин Виссе! План разрабатывается или уже разработан армией во всех деталях, а нам следует только исполнять то, что приказывают.
— А что будет с десятками тысяч больных и раненых в «котле»? — допытывается Виссе у капитана.
— Ну, их… их, конечно, придется оставить! — признается фон Розен. — Разумеется, с врачами и медицинским персоналом! — резко добавляет он.
— Да, конечно, разумеется! — издевается Виссе. — Зима примерно тридцать градусов мороза, метели и заносы не совсем благоприятное время для операции!
