Борис Леонов - Солдаты мира
— Я все помню, — уверял Климов. — Помню!
Ребята рассказали: с испугу он едва не оседлал прыгавшего перед ним Назирова. Однако Климову казалось, что соображал он отчетливо: дважды его сильно швырнуло, с опозданием он вспомнил, что надо считать, но уже на «пятьсот два» автоматический прибор щелкнул и… О, этого он больше никогда не испытает! Беспорядочное падение прекратилось внезапно. Он в первый раз в жизни застыл, как бы подвешенный в воздухе. Это было ни с чем не сравнимое ощущение: ты не падал, на тебя не набегал поток воздуха, тебя никуда не несло, не тащило, кругом было только голубое, прекрасное, чистое, без морщинки, пространство. И где-то в этом пространстве был помещен ты. Он поднял голову, увидел белоснежный купол своею парашюта и закричал, смеясь, радостно, даже выругался от восхищения. Его распирало такое счастье, какого, без сомнения, он прежде не знал и, наверное, не узнает больше. Белый купол раскрывшегося парашюта, безоблачное небо после бреда падения — это может оценить только прыгающий впервые!
С тех пор Климов уже не закрывает глаза, отталкиваясь от порожка, не оставляет в стороне руку с выдернутым кольцом, а сразу прижимает ее к груди. Теперь ничто не мешает ему спокойно считать «пятьсот один, пятьсот два, пятьсот три», если он решил почему-то в этот раз посчитать; он умеет теперь так управлять телом, что его уже соблазняют несложные опыты. Появились новые ощущения, доставляющие удовольствие, но повторить радостное мгновение первого прыжка уже не удастся никогда.
Сколько прыжков осталось позади — сперва с «кузнечиков» Ан-2, потом с тяжелых кораблей, в два, в четыре потока… Не совсем понятный первый, самый трудный четвертый, веселые прыжки, когда ребята на бегу, грохоча подковами по железу аппарелей, кричали, беснуясь, или прыжки на лед, ночью, в грязь, на распаханное и схваченное морозами — самое страшное для ног — поле, прыжки в траву по пояс… Растаскивало их ветром, тащило физиономиями по стерне, на деревьях повисали не самые ловкие из них, отбивали до черноты пятки, в жуть опускались по ночам, когда не знаешь, что под тобой… А все равно прыгать хотелось…
— Эй, разведка, — кричат из кабины грузовика, — когда вы уже, однако, прыгнете?
Климов оборачивается. Знакомый водитель смотрит на него осоловевшими со сна узкими глазками.
— Спи, Сибирь, — говорит Климов, — у тебя-то служба идет. Ты-то чего переживаешь?
— Есть охота. Опять, однако, обед с ужином совместят.
— Не похудеешь, — вяло говорит Климов, — вишь, какой гладкий стал, глаза уже не открываются. Жена не узнает, когда домой вернешься.
— Хо-хо, — смеется водитель. — Это я пухну с голода.
— Прыгнем, — говорит Климов, — за нас, камрад, не волнуйся, в разведке все по расписанию.
— Я волнуюсь не за вас, я есть хочу, вот в чем, однако, дело.
— Не похудеешь… однако. — Климов поворачивает к своим.
7
— Предупреждаю: планировать четко к месту сбора, управлять парашютом. А вы, Назиров, как всегда, будете, конечно, рулить в город? Подозреваю, у вас там завелась знакомая.
— Почему у меня знакомая, товарищ гвардии лейтенант? — возмущается Ризо.
— Потому что вы все время туда улетаете.
— Зачем так говорите, товарищ гвардии лейтенант! Первый разряд по парашюту сами вручали!
— Ну, ладно, ладно, — улыбнулся Хайдукевич. — Предупреждаю серьезно: метеообстановка изменилась к худшему, ветер усиливается. Мы остались последними, принято решение прыгать — мы же не перворазники!
— Еще бы! — подал голос Поликарпов, но сзади кто-то легонько дал ему по шее. Он смутился: «Черт, ведь не хочу, а лезу вперед. Само собой получается».
— Еще раз: управлять парашютом! Перестроиться в следующем порядке…
Поликарпов слушает лейтенанта. «Покидание корабля… приземление… Пункт сбора… построиться в последовательности…» Быстрее бы в корабль! Его ставят между лейтенантом и Климовым. «Ловить собираются, что ли? Не придется! Когда прыгал в аэроклубе, колени не дрожали, не то, что у некоторых!»
— Поликарпов, вы что, уснули? Перестроиться… К кораблю!
Он глубоко вздохнул, слишком глубоко, так что в груди зашлось. Пока прокашливался, — даже слезы выступили, — строй терпеливо ждал. Потом Климов легонько обнял его за плечи и подтолкнул к самолету:
— Ну, пошли, Алеша, пошли.
Ноги отчего-то вдруг стали ватными, парашюты внезапно оказались пудовыми, давили на плечи, что-то тоскливое подкатило комком. Подавленный, с обострившимися скулами, он занял свое место в корабле и прикрыл глаза.
Самолет прошел взлетную полосу, взлетел, накренился, делая круг…
— Поликарпов, — похлопал его по колену Климов, — а, Поликарпов!
От Климова несло табаком, запаха которого Поликарпов терпеть не мог. Особенно, если близко человек наклоняется…
— Ты же не спишь. Давай поговорим.
Но как раз говорить ему и не хотелось.
— Снег нормальный, прыжок простой, — продолжал Климов, — ветер ерундовый. Удовольствие!
Поликарпов не открыл глаз. Теперь о прыжке он не думал: «Прыгайте себе в удовольствие, в неудовольствие, а меня не трогайте, оставьте меня в покое с вашими прыжками». И незаметно уснул в тепле под монотонный гул мотора.
— Товарищ лейтенант, — кричал Климов, перегнувшись через дремлющего Поликарпова, — что вы такое моей матери написали?
Дима сделал удивленные глаза, пожал плечами:
— Нормально.
— Что вы ей написали, а, товарищ лейтенант? — глаза Климова сузились.
Но Дима показал пальцем на уши: «Не слышу».
— Все слышите, — сказал Климов. — Я же вижу, что слышите.
Продолжая улыбаться, Дима отвернулся и стал внимательно разглядывать табло на стенке.
«Что он написал? — глядя на дремавшего напротив Семакова, гадал Климов, — Вообще говоря, лейтенант — парень спокойный, мозги у него на месте и, главное, не трепач, не высовывается. Но что он все-таки написал?»
Писем Дима писать не любит. Домой пишет так кратко, что мать все время обижается. И не зря, наверное. «Жив, здоров, работы много. Как живы вы, как здоровье? Как все вообще?» Больше из себя Дима выдавить не может.
«Что у тебя в личном плане? — спрашивает мать. — Твои друзья все переженились. И Валик, и Витя, и Толик Лысенко. Напиши хоть что-нибудь путное. Есть ли у тебя девушка, с которой у вас какие-либо планы? (Мать — плановик, потому самое употребляемое ею на бумаге слово — «план».) Что у тебя в сердце, напиши. Аня уже вышла замуж. А когда-то вы друг к другу были так неравнодушны! Вышла она, правда, по-моему, не очень удачно, но жизнь их рассудит. Я-то думала!»
«Ма, в личном плане у меня все в порядке. Мне пока делом нужно заниматься. Я должен построить тот фундамент, на котором моя жизнь будет стоять прочно и с которым я больше принесу пользы, если я уж занялся тем, чем занимаюсь. Фундамент — это не ковры, вазочки всякие, половики, квартиры, сараи, мотоциклы. Нет. Фундамент жизни — это то, что я должен обязательно знать и уметь, как всякий настоящий кадровый офицер. В своем роде войск. А я убеждаюсь, что пока знаю мало. Училище еще не все мне дало. Я остальное своими руками и мозгами должен приобрести. Когда я все это добуду сам, мой дом никогда не разрушится. Мой дом. И я полезен буду. Работа, в любом смысле (а это я увидел, когда мы общались при благоустройстве нашего городка с Сельхозтехникой), — это первое, что от человека требуется и что первым требуется самому человеку. Потом уже будет второе, третье, сто первое, — то, чего ты от меня хочешь… У меня работа серьезная. Нельзя сачковать и обманывать. Это как у акробата в цирке. Прыгать надо. Так что не сердись, а поверь мне: сначала нужно построить внутренний фундамент».
Это было очень длинное для него письмо, но он отвечал на особенно серьезные вопросы матери.
«Меня беспокоит самым серьезным образом то, что с тобой происходит. Ты же никогда не был бесчувственным мальчиком, я же помню твои прежние письма, и у вас с Аней так хорошо все складывалось. Ничего я не понимаю. Я считаю, личную жизнь надо устраивать именно сейчас, пока ты молод. А дальше будет все труднее и труднее. Ты будешь все больше втягиваться в свои служебные дела, и все меньше у тебя будет свободного времени для обустройства».
Эпистолярный жанр — не Димин жанр. Вот конспекты он писал — это да! На зависть всему курсу. Почерк у него аккуратный, когда он этого захочет…
Свое письмо матери Климова он помнит наизусть. Он трудился над ним два вечера. Думал долго. Это было первое письмо, которое он как командир отправлял матери своего подчиненного.
Первое.
Многое Дима сейчас делает в первый раз, и, главное, о многом задумываться приходится в первый раз…
«Глубокоуважаемая Раиса Андреевна!
