Петр Сальников - Горелый Порох
Николай Вешний дружески похлопал Ванюшку по плечу и со смутной веселостью сказал его отцу.
— Ну вот, тезка: мне — смена, а тебе с Клавой подмога пришла. Думалось ли? Ждалось ли такое?..
— Теперь все так — одни нежданки в жизни, определенно согласился Николай Зимний.
За «нежданным» разговором заметно подвинулась и работа. Ошиновано было уже три колеса. Они изрядно подношены, с сотнями намотанных верст по всяким дорогам, и ободья, шины, — со старых развалившихся вдрызг колес, исшорканы до предельной тонкости. Но в них еще была обойная держава, и колеса после починки годились на новые дороги. После короткого перекура принялись за четвертое колесо. Отдохнув и прокашлявшись, снова подступился к работе и председатель. В общем настрое дела не вынесли безделья и Финоген с Васютой. Хоть и проку от их «подмоги» — никакого, однако отгонять не стали. Работа заспорилась молча, с невидимой веселостью в руках и глазах. Когда в горне разогрели очередной обод, и принялись за насадку и обжимку его, Васюта, перенапрягшись, задробил животом и тем рассмешил всех.
— Шрапнелить начинаем, браток? — подтрунил над своим другом дед Финоген. — Давай теперь фугасом по лаптям своим жахни. Портки-то тебе Надеиха с прицелом дала — авось выдюжат.
Васюта сконфузился и побежал за угол кузни. А когда воротился, неокоротно забалабонил:
— Это, конешно, смехотное дело, но оно и божье. Так што — смилуйтесь и пощадите, мужички мои милые… Но я не об том, Финоген тут о фугасах сказанул, а мне счас за кузней-то ночь вспомнилась. Сплю-то я по-гусачьи — одним глазом и вполуха. Так вот слухаю, ан нет ничего — обнаковенное спокойствие, как сейчас. Война будто с земли сошла, — никакой тебе канонады. И гадаю: то ли замирились, то ли наши опять сдвинулись и погнали супостатов. Значица, думаю, силенка не извелась ишо, слава богу. Тьфу, тьфу, тьфу, — Васюта суеверно и сухо поплевался за плечо. — Может, я глух стал? Может, канонада-то гремит, а?
Старик оттопырил шапку от уха и повернулся боком в сторону фронта. Приостановились с работой и все остальные — тоже навострились слухом. В небе, однако, стояла вязкая полдневная тишина, в выси бело горело солнце и лишь по земи перекатной волной, слегка пошумливая, проносился иногда сырой ветер.
— Оно так. Но может, и не так, — проговорил Шумсков, выражая сомнение о «замирении». — Не чуете разве, как помягчили утренники, как загустел весенней сыростью воздух? Канонада уже не прошибает до нас — вот и вся разгадка… По морозцу — она слышнее была.
Снова занялась работа, но уже не с той горячностью, с какой шла она до разговора о канонаде с недальнего фронта.
Скис дед Васюта, на очередную передышку, раскашлявшись, ушел в кузню Антон. Зимок и Вешок задумались о чем-то своем — работали молча. Лишь Ванюшка со своими юными дружками с прежним прилежанием и охотой делали доверенную им работу.
— Тезка, — вполголоса и неожиданно обратился к Зимку Вешок, — скажи-ка мне такую штуку: сорок тысяч убитых немцев — это сколько же дивизий будет?
Николай Зимний был рад какому-либо разговору, но совсем не думал, что начнет его Вешок да с такого странного вопроса. Прежде чем что-то ответить, Зимок поломал голову: зачем его спрашивают об этом? Однако, не разгадав зачем, с солдатской прикидкой и с видом знатока стал считать:
— Сорок тысяч, говоришь… Так вот, если их считать по составу наших дивизий, то все четыре наберется… А что за интерес у тебя к их дивизиям-то?
— Да так, — отмахнулся было Вешок, но не сдержался и сказал, что думал: — За ценой не стоит, гад, — сорок тысяч не пожалел за 161 населенный пункт. И это только на нашем, западном направлении. Это я вчерашнюю сводку вспомнил…
— А наших и того больше полегло, — ошарашил Зимок.
— Отчего ж так-то? — встряв в разговор, удивился Васюта.
— От того да этого, — с недовольством покосился на него Зимок. — Я по финской знаю, что у наступающих потерь больше, нежели в обороне. Таков закон войны, — сказал он с убеждением бывалого фронтовика.
Васюта со скорбью в душе поверил Николаю. Да и свое давне-предавнее вспомнилось: в маньчжурскую кампанию сам Васюта и в обороне сиживал и в штыковую ходил — знал, когда больше и когда меньше закапывалось солдатского брата. Поверил и согласился:
— Да оно верно: немец за ценой не стоит. Но и нашей кровушки льется — не приведи господь.
— Как же ей не литься? — не вынес молчания и дед Финоген. — Чай, свое возвертать приходится, а не за чужое воевать…
— Упористый, гад, чиво и говорить, — удрученно покачал головой Васюта. — Силов, видать, у него тьма еще.
— А где ж он тебе их растерял-то, — закипел Финоген. — По европам-то промахал галопом… Да и наши по первости рот разинули: за малые месяцы, почитай, пол-Расеи сдали. Поди, отвоюй ее теперь без кровушки-то. Он, супостат лютый, хапать-то целыми губерниями хапал, а отдавать, вишь ли, населенными пунктами — по деревеньке, значит, по городочку — отдавать норовит… Гитлер есть Гитлер, — махнул Финоген рукой, — он и своих солдатов не жалеет — ни тыщи, ни мильены, ни роты, ни дивизии…
Шумсков, слушая мужиков, тоже запереживал о потерях своих солдат, но сказал совсем другое, даже с некоторым оптимизмом, дабы как-то сбить разговор, совсем не подходящий для последнего дня Вешка — перед проводами на фронт.
— Ничего, Гитлеру под Москвой рога посшибали, а комолого теперь легче бить!
Но не эти слова председателя заставили переменить разговор. Как-то неожиданно, словно из-под земли, явилась Мотя. С котомкой за плечами она подошла к работающим и, еще не здороваясь, упрекнула всех сразу:
— Не наездились еще? Благо, везет… Что он вам, на принудиловке, что ли? Вконец зануздали мужика — рубахи переменить не дадут перед дорогой, — заступилась она за своего Николая.
Вешок одернул жену незаслуженно и обидно:
— Не суй нос, куда не просят.
В Мотиных глазах — ни печали, ни строгости — убитая усталость. Она отнесла котомку в свою лачужку и тут же вернулась, принялась помогать мужикам. Все словно того и ждали: для последней Николаевой работы как раз и не хватало Матрены, этого сильного, сурового, во всем несчастного и красивого человека. Любуясь руками, их сноровистой ладностью во всех движениях, мужики приумолкли и все делали так, как она. Шумсков, а с ним и Финоген с Васютой отошли в сторонку, чтобы не мешаться.
— Ванюшка, а ты как попал в подмастерьи, а? — по-матерински ласково спросила Мотя, любуясь парнем.
Шапка Ванюшки от горячей работы сбилась на затылок, и ветер играючи теребил его смоляной вихор над блескучими, почти девичьими глазами. Мотя тайком зачем-то поискала сходство в обличье отца и сына. Вешок заметил, а может, больше почуял этот поиск жены и чтобы отвлечь ее, сказал;
— Парнишка-то в кузню просится!
— Да, Мотя, — подхватил Зимок, — не взяла бы сына к себе в подручные?.. Поначалу пускай молотобойцем — кувалдой помахает, а там, глядишь, и к ремеслу приловчится, а?
— Какая ж я вам начальница? — удивилась Мотя. — Я сама тут — пришей-пристебай. Это, пока здесь Коля, и я — при нем, — с бабьей болтливостью разоткровенничалась Мотя. — А завтра провожу его за воротца и сама на шахты подамся.
— Я те подамся! — со смутой в душе пристрожил Вешок жену.
Задумавшийся было председатель, почуяв неладное, вдруг всполошился:
— Куда ж такое годится, мадам? — Антон начал вроде бы в шутку, но шутка таилась лишь в голосе. В лице и глазах, однако, горели досада и упрек. — Муж на фронт, а ты — в дезертиры, ешки-шашки?
Шумсков и в самом деле шутил с трудом, через силу, и скоро сорвался на свой руководящий тон и стал наставительно поучать:
— Николай твои уходит защищать землю, вот эту самую землю, — Антон, бледнея, потопал сапогами под собой, — нашу, лядовскую, и другую такую же, а ты, жена воина-бойца, можно сказать, собралась драпать с этой земли… Вон и ребята в ФЗУ навострились. А с кем же я останусь? С Финогеном да Васютой? Да? Эдак мы с войной не справимся. И жизни никакой не будет… — председатель сорвался глоткой и договорил полушепотом: — С земли бежать сейчас — это все одно что с фронтовых позиций… А за это по головке не гладят. Должна знать, разлюбезная Матрена Тимофеевна, — небось не малая девка!
Мотя не ожидала такой строгости. Посмотрела на мужа, как бы прося заступничества, но не найдя сочувствия, засовестилась и со всегдашней покорностью сдалась:
— Простите меня, Антон Захарыч, я — как все. Только… какой я кузнец вам?
— Не скажи! — усмехаясь, сунулся в спор Васюта. — После Вешка никому из лядовцев в кузне делать нечего — кишка тонка и руки коротки. Ты, Матренушка, теперь и есть самый главный наш кузнец! Вот моя какая мнения…
— Ты пойми, девонька, что колхоз — самая серьезная мобилизация в тылу на данный момент, — не отступался Шумсков и не сбавлял серьезного тона в разговоре. — И выходит так, что с завтрашнего дня, Матрена Тимофеевна, правление и сельсовет тоже зачисляют тебя в колхозные кузнецы — главной, значит. А Ванюшку Зябрева — молотобойцем, в подручные.
![Николай Сухов - Донская повесть. Наташина жалость [Повести]](/uploads/posts/books/133680/133680.jpg)
![Николай Томан - В созвездии трапеции [сборник]](/uploads/posts/books/75268/75268.jpg)