Барбара Такман - Августовские пушки
Лондонской «Дейли кроникл» от 27 августа представлялась «очень реальной опасность» для Англии оказаться втянутой в обсуждение с США вопросов контрабанды и права на досмотр, которому, насколько было понятно, Соединенные Штаты будут «решительным образом противиться». Возникшая проблема требовала осторожного обращения с собой и заставила задуматься сэра Эдварда Грея. Вначале, когда все полагали, что война будет недолгой, и значение имело то, какими средствами быстрее добиться победы, в то время казалось маловероятным, что возникнут серьезные проблемы с США. После у Монса и Шарлеруа с заваленных мертвыми телами полей сражений встала и взглянула прямо в лицо союзникам неизбежность долгой войны. В затянувшейся войне союзники предполагали ввозить из США продовольствие и вооружение, занимать деньги (о людях никто еще и не задумывался) и рассчитывали лишить Германию возможности получать такую же поддержку. Осуществлять более строгую блокаду противника и сохранять дружеские отношения с ведущими нейтральными странами становилось в одно и то же время важным — и невозможным. Поскольку каждое ограничение, налагаемое на торговые отношения нейтральных государств с Германией, вызывало новые громкие стенания и вопли государственного департамента о свободе морской торговли, то становилось очевидным, что Англии, как бы это ни было ей неудобно, возможно, придется решать, какая из двух целей является для нее более важной. Пока же, со свойственной англичанам нелюбовью к абсолютному, сэр Эдвард Грей оказался в состоянии двигаться от одного инцидента к другому, избегая идти на принцип, подобно опытному рулевому, лавирующему меж скал и рифов. Английский министр иностранных дел прилагал все усилия, чтобы не дать дискуссии зайти слишком далеко и коснуться какого-либо недвусмысленного вопроса, который потребовал бы от обеих сторон занять четкую позицию, лишив себя шанса на отступление. Изо дня в день его целью было, как он говорил, «обеспечить максимально строгую блокаду, какую только возможно осуществить без разрыва отношений с Соединенными Штатами Америки».
У Грея был грозный оппонент, человек в высшей степени принципиальный. Непреклонно, по-пуритански преданный идее нейтралитета, Вудро Вильсон был вынужден настаивать на традиционных правах нейтральной страны скорее не из принципа, а потому, что они соответствовали той роли не встающего ни на чью сторону политика, которую он с готовностью принял с самого начала. Президентский пост он занял, активно и последовательно выступая против сторонников «дипломатии доллара» и финансовых группировок, пустивших глубокие корни под оберегающей их величественной тенью президента Тафта. Вильсон успешно взял курс на «новую свободу» во внутренней политике и в отношениях со странами Латинской Америки. Понимая, что войны замедляют ход реформ, он склонялся к тому, чтобы удержать страну от внешнеполитической авантюры, которая бы помешала проведению его программы. Но помимо этого, у Вильсона была и другая причина, более возвышенная и не столь явная. В войне он увидел возможность для своей страны добиться более высокого положения на мировой арене. Когда президент впервые в своих выступлениях заговорил о войне, — это случилось на пресс-конференции 2 августа, — он сказал, что хотел бы гордиться чувством, что Америка «готова помочь остальному миру», и он верит, что она может «при этом пожать плоды славы». Таким образом, намного раньше, чем заговорили пушки, Вильсон сформулировал, какую роль он хотел бы возложить на США, с которыми он отождествлял себя. За эту роль он цеплялся с нарастающим отчаянием, как бы молот событий ослаблял его хватку, и от этой роли он в душе не отказывался никогда, даже когда участие Соединенных Штатов в войне стало решенным делом.
Для Вильсона нейтралитет был противоположностью изоляционизма. Он хотел не допустить участия страны в войне для того, чтобы она играла в международных делах роль не меньшую, а большую. Он хотел «огромной немеркнущей славы» как для себя, так и для своей страны, и он понимал, что может добиться цели, только если удержит Америку в стороне от полей сражений, потому что тогда у него будет возможность выступить беспристрастным арбитром в споре. В своем знаменитом заявлении от 18 августа Вильсон призвал своих соотечественников быть «нейтральными не только на словах, но и наделе, непредвзятыми и в мыслях, и в поступках», и объяснил, что конечная цель нейтралитета — обретение США возможности «давать советы миру» и «сыграть роль объективного посредника». В европейском конфликте он надеялся исполнить долг «нравственного судьи», как он высказался в более позднем выступлении. Вильсон стремился «служить всему человечеству», посредством силы — моральной силы — Нового Света спасти Старый Свет от его безумия и, основываясь «на нормах справедливости и гуманизма», принести дары мира через посредничество под флагом, который будет «флагом не только Америки, но и всего человечества».
Стоило английскому флоту к концу августа фактически установить контроль над Атлантикой, как продолжилась дуэль с США относительно контрабанды — всерьез и нередко мучительно, но при этом оставаясь в тени. Для Вильсона свобода торговли никогда не являлась важнейшим вопросом политики, и хотя однажды, когда ситуация особенно обострилась, его обеспокоила мысль, что он может оказаться вторым после Мэдисона президентом-выпускником Принстона, кому придется повести страну на войну, у него не было никакого желания доводить спор до опасной черты, до нового 1812 года. В любом случае, резко выросшая торговля с союзниками, которая с лихвой компенсировала дефицит, возникший из-за потери такого торгового партнера, как Германия, притупляла остроту национального принципа. Пока за товары поступала оплата, США молчаливо соглашались с процессом, который был запущен английским правительственным декретом от 20 августа.
С того времени, благодаря господству британского флота в открытом море, американская торговля в силу сложившихся обстоятельств все больше и больше переориентировалась на союзников. Торговый оборот с Центральными державами упал со 169 млн долларов в 1914 году до 1 млн долларов в 1916 году, а за тот же период торговый оборот с союзниками вырос с 824 млн долларов до 3 млрд долларов. Для удовлетворения спроса американские бизнесмены и промышленность выпускали те товары, в которых нуждались союзники. Чтобы те имели возможность расплачиваться за поставки из Америки, была достигнута договоренность о предоставлении союзника финансового кредита. Со временем США превратились для союзников в кладовую, арсенал и банк. Америка теперь была непосредственно заинтересована в победе союзников, что еще долгое время смущало послевоенных поборников экономического детерминизма.
Развитие экономических уз происходит там, где есть основа для долгосрочных и прочных культурных связей, а экономический интерес рождается там, где для этого есть естественная заинтересованность. С Англией и Францией США всегда торговали больше, чем с Германией и Австрией, и блокада только выявила пусть в искаженном, гиперболизированном виде, уже существовавшие обстоятельства и отнюдь не создала новые. Торговля не только следует за флагом, но и несет на себе отпечаток свойственных человеку симпатий и антипатий.
«Правительство может быть нейтральным, — заметил Уолтер Хайнс Пейдж, американский посол в Лондоне, — но люди не могут, ни один человек». Как искренний сторонник союзников, кому концепция нейтралитета представлялась жалкой, он и говорил с жаром, и в ярких убедительных посланиях Вильсону не таил своих чувств. И хотя нескрываемая симпатия Пейджа к союзникам привела к тому, что президент отдалился от него, едва не отвернувшись совершенно, — от человека, который одним из первых выступил в его поддержку, — даже Вильсон не мог заставить себя быть беспристрастным в мыслях, чего он добивался от других людей. Когда Грей отправил ему послание с соболезнованиями по поводу кончины супруги президента, Вильсон, восхищавшийся Греем и чувствовавший некую близость с ним — тот тоже потерял жену, — ответил ему: «Выражаю надежду, что вы смотрите на меня, как на своего друга. Полагаю, мы связаны вместе общностью принципов и цели». В правительстве Германии не было никого, к кому президент США мог бы обратиться с такими же словами.
Культура и политическая философия, которые формировали взгляды и убеждения Вильсона, как и большинства влиятельных представителей американского общества, своими корнями уходили в историю и культуру Англии и идеи Французской революции. Ради честолюбивой цели стать всемирным миротворцем он постарался отстраниться от своих культурных корней.
Три года он боролся, прибегая ко всем имевшимся у него средствам убеждения, чтобы склонить воюющие стороны к переговорам о мире, «мире без победы». Нейтралитету, на который опирались усилия Вильсона, способствовали многочисленный поток ирландцев и то, что можно назвать настроениями против Георга III, а также громогласные прогерманские группы, начиная от гарвардского профессора Гуго Мюнстерберга и кончая завсегдатаями пивных в Милуоки. Возможно, они и взяли бы верх, если бы не фактор, перед которым Вильсон был бессилен и который в формировании общественного мнения Америки сослужил огромную пользу союзникам — и вовсе не английский флот, а германские недомыслие и безрассудность.
