Вальтер Треммин - ТАЙНА „ХОРНСРИФА"
— Вот что, Геммель, послушайте-ка. Я знаю, что вам пришлось кое-что пережить. Я могу представить себе, что это сильно действует на человека, расстраивает, выбивает его из колеи, ожесточает и восстанавливает против других. Но когда-нибудь, в один прекрасный день, все это пройдет.
Приветливое выражение на лице Геммеля сменилось ироническим.
— Погодите, дайте мне договорить! — продолжал Вильдхаген. — Я еще не кончил. Я хочу сказать, что ваша служба здесь, на лодке, поможет вам… что вы снова станете полноценным… нет, я думаю, что вы, как военный человек, снова получите должное признание.
Фенрих покраснел до корней волос. Серьезный, почти сострадательный взгляд машиниста привел его в замешательство. Он вовсе и не помышлял поучать или тем паче обижать Геммеля.
Геммель открыл было уже рот, чтобы возразить, но вдруг послышались чьи-то шаги. Бросив быстрый взгляд в сторону переборки, он спокойным голосом заговорил:
— Итак, господин фенрих, без кислорода дизель работать не может. Ему необходим воздух так же, как и нам, живым существам. Поэтому идти в подводном положении с помощью дизеля нельзя. Для этого, следовательно, необходима машина, работающая без воздуха…
В то время как Геммель говорил все это, командир лодки медленно подошел к ним:
— Должен вам сказать, фенрих, что вы весьма необычно проводите свое свободное время.
Вильдхаген и Геммель одновременно повернулись к Тен Бринку и вытянулись.
Смутившись, юноша попытался что-то выдавить из себя:
— Я должен многому научиться, господин капитан-лейтенант. И когда время позволяет, я обращаюсь к Геммелю и прошу его объяснить мне кое-что.
— Так-так… — командир сжал губы и резко спросил: — Значит, просите объяснить кое-что? — После короткого молчания он продолжал — У меня есть все основания запретить вам делать это. Ваши беседы носят слишком теоретический характер, вы понимаете? — И, быстро повернувшись к машинисту, громко сказал: — Вы слышите, Геммель? Слишком те-о-ре-ти-чес-кий! — Он еще раз внимательно посмотрел на каждого из них. Затем, не дожидаясь ответа, быстро вышел из дизельного отсека.
Фенрих и машинист, освещаемые скупым светом маленьких плафонов, стояли молча. Лишь когда шаги командира затихли вдалеке, они посмотрели друг на друга.
На лице Вильдхагена появилось выражение беспомощности.
— Насколько я понял, командир догадался, что мы оба ведем беседы, носящие часто далеко не служебный характер. И, если у него есть доказательства, нам предстоят неприятности.
— Вот именно, господин фенрих. Теперь вы должны сами поразмыслить надо всем этим.
Геммель взял юношу за руку, хотя этого он, как простой матрос, не имел права делать, и пожал ее так ласково и дружелюбно, как это делает отец, утешая сына.
— Нам ничего другого больше не остается, — сказал он. — Нужно прекратить наши встречи. Но я все-таки хотел бы вам в последний раз сказать кое-что, господин фенрих. Я не настолько тщеславен, чтобы помышлять о каком-либо другом положении, чем положение простого трюмного машиниста.
Вильдхаген испытующе посмотрел на Геммеля. Потом порывисто подал ему руку.
А в это время Тен Бринк уже стоял на мостике и разговаривал с Краусом.
— Все-таки мы должны встретить хоть одно судно, — сказал он, обращаясь к первому помощнику. Командир закурил сигарету и затягиваясь, заметил:
— Акустик слышит шум винтов. Возможно, это английская подводная лодка, а может быть, и крупное судно. Неплохо было бы, а?
* * *
До обеда доктор Бек видел Шюттенстрема только издали. Короткая и непонятная фраза, сказанная командиром прошедшей ночью, не выходила у него из головы. Он так ни к чему и не пришел в своих долгих размышлениях.
Старик же, хотя и мало спал, выспался отлично. Прежде чем лечь в постель, он выпил оставшееся виски. Потом еще раз мысленно вспомнил свое столкновение с Фишелем и остался доволен собой. На душе стало легко, и он заметно повеселел. Решив, что он все же должен объяснить доктору свое поведение, Шюттенстрем заснул.
Утром Шюттенстрем энергично принялся за свои дела: ходил по кораблю, вникая во все мелочи, как будто кто-то вдохнул в него новые силы. Чтобы не тратить попусту время и заставить Фишеля еще немного «помариноваться в собственном соку», он отказался от обеда в кают- компании и приказал подать в каюту. Потом у него появилась новая мысль. Он вдруг приказал Хенце к 14 часам подать в штурманскую рубку кофе для него и доктора Бека и пригласить геолога. Еще было не так поздно, доктор наверняка сидел у себя со своими камнями. Шюттенстрем, стоя на мостике, бросал угрюмые взгляды на море. Погода опять резко изменилась, солнце ярко освещало «Хорнсриф». Старшему штурману Лангнеру, судя по его выражению лица, этот солнечный день также был явно не по душе. Повсюду, насколько хватал глаз, простиралась бесконечная гладь океана.
— Ни одного корабля не встретили, как будто все вымерло, — сказал Шюттенстрем, обращаясь к Лангнеру.
Старший штурман еще больше помрачнел.
— Поживем — увидим, господин капитан-лейтенант!
— Ну-ну, вы, старый ворон, не накаркайте беды.
— Беды-то я не накаркаю, господин капитан- лейтенант. Но только мне сейчас больше по душе не солнце, а дождь или туман. При такой видимости, как сейчас, дым нашего «Хорнсрифа» можно заметить за пятнадцать миль.
— Точно так же мы можем заметить дым другого судна, — успокоил его Шюттенстрем и направился в штурманскую рубку. Вестовой, ловко балансируя подносом, принес в рубку кофе. Следом за ним вошел доктор Бек.
— Приветствую вас, доктор, здесь, в штурманской рубке! — произнес Старик. Он отпустил Хенце, и они остались в рубке вдвоем.
— Я сегодня ночью был не совсем вежлив с вами, — сказал Шюттенстрем. По добродушному выражению его лица можно было заключить, что ему хотелось, чтобы Бек забыл о его словах.
— Послушайте, господин Шюттенстрем! Во- первых, я не красная девица, а во-вторых, у вас были, по-видимому, для этого свои причины.
Шюттенстрем воспринял эти слова с удовлетворением.
Некоторое время оба молча пили кофе. Шюттенстрем взял сигару, тщательно подрезал ее и закурил.
— Да, — сказал он, выпуская дым, — дело приняло немного другой оборот. Вчера после скандала с Фишелем я говорил со Шмальфельдом.
Геолог насторожился. Он подумал об их вчерашнем разговоре, который затрагивал некоторые вопросы, так и оставшиеся невысказанными.
Шюттенстрем осмотрелся, желая убедиться, действительно ли они одни, и продолжал:
— Должен вам сказать, доктор, что Шмальфельд очень порядочный человек. И если раньше я это только предчувствовал, то теперь знаю точно! Как и в тот раз, после истории с казначеем, он вчера в свою защиту привел только аргументы, вытекающие из ситуации. Но вы ведь знаете, доктор, я не хочу, чтобы Фишель использовал Шмальфельда для собственного оправдания.
Я расспросил Шмальфельда кое о чем. Чутье мне подсказывало, что такая бешеная ненависть, какую питает к нему старший помощник, не случайна. Видимо, для этого у Фишеля имеются более глубокие причины. И только после того, как я рассказал Шмальфельду, что его ожидает в Бордо, он объяснил мне все. Оказывается, Фишель был представителем торговой фирмы «Люблинский и К0», а Шмальфельд был поверенным этой же фирмы. Фишель долго не удержался там, его выгнали за махинации и растрату. В этом-то и причина его ненависти. Поэтому он и пытается избавиться от Шмальфельда.
Доктор сжал губы:
— Понимаю… Какой негодяй! Но почему же вы тогда вчера вечером так сказали о себе, что вы…
— Да, я так сказал, — перебил его Шюттенстрем. — Потому что, когда я на мостике намекнул Фишелю об этих его темных делишках, я подумал сначала, что это шантаж с моей стороны. В сущности, так оно и есть. История с фирмой и дело Шмальфельда — совершенно разные вещи. А порядочный человек не станет копаться в старых грехах, чтобы заставить другого сделать что-то, не имеющее к прошлому никакого отношения.
— Чепуха!.. О, простите! — доктор Бек был взволнован.
— Я полагаю, господин Шюттенстрем, что теперь вы думаете совсем иначе. Во-первых, оба дела Фишеля имеют некую внутреннюю связь. А во-вторых, я уверен, что на кодекс чести, которым руководствуются порядочные люди, таким типам, как Фишель, в высшей степени наплевать. Ваше слово «шантаж» здесь совсем неуместно!
— Доктор, это не только ваше, но и мое мнение. К нему я пришел сегодняшней ночью. Я рад, что вы думаете так же.
