Жан Санита - Вы любите Вагнера?
— Больше никого нет в доме?
— Нет. Наша уборщица и кухарка мадам Тьери уезжает сразу же после пяти, ужин я готовлю сама.
— А в случае необходимости ты сможешь перепечатать и размножить материал между пятью и восемью часами?
— Смогу. А какого характера материал?
— Листовки.
— И сколько их надо сделать за это время?
— Четыре или пять тысяч. Разложить их в пачки по пятьсот и отнести одному торговцу, адрес его я тебе скажу. Он будет знать тебя под именем…
— Это необходимо?
— Да.
— Ты тоже имеешь подпольную кличку?
— Разумеется! Для большинства люден, с которыми я работаю, я Клод. Анонимность — наша защита.
Он достал из кармана окурок, раскурил его и с наслаждением затянулся.
— Ну, так как же с именем? Скажем, Регина?
— Пускай будет Регина.
Какая-то маленькая, согнутая пополам старушка, спрятанная под огромным зонтом так, что, казалось, зонт плыл по воздуху сам, а она только держалась за его толстую ручку, остановилась рядом и внимательно, с любопытством взглянула на них из-под зонта.
— Ох, голуби мои, да вы же простудитесь, если будете стоять на морозе!
Они улыбнулись ей, и старушка пошла своей дорогой, постукивая палкой, как слепая.
— А бабуся права, — сказал Жюль Грак. — Идем перекусим что-нибудь. Я угощаю.
В эльзасском ресторанчике на противоположной стороне площади было пусто. Они заняли столик в глубине зала: Мари-Те сняла меховую шапку и расстегнула шубку, а Жюль платком вытер ее мокрые волосы.
— Неужели ты такая нелюбопытная?
— О чем ты, Гай?
— Ты до сих пор даже не спросила названия, — он понизил голос, — названия организации, в которой будешь работать.
— Видишь ли, для меня существует одно: движение Сопротивления. Сейчас это самое главное.
— Как для кого. Так вот, речь идет о ФТПФ.
— А именно?
— Франтиреры и партизаны Франции, — прошептал Жюль.
— Очень романтично!
Официант принес заказ. Когда они остались одни, Жюль уточнил задание:
— После обеда мы перенесем типографию на новое место. Потом они стали говорить о покушении, совершенном накануне.
IX
Вернер постучал в двери. Трижды, несмело.
— Войдите!
Голос фон Шульца. Наверное, снова раздражен неудачами. В металлическом и холодном, как крупповская сталь, голосе ни одной человеческой нотки.
Вернер не решался. Слишком хорошо знал, какое зрелище ждет его за дверьми. А он предпочитал ничего не видеть и не слышать.
За эти годы Конрад Вернер приучил себя ничего не замечать. Погромы с целью “очищения”, “профилактические” аресты, сожжение живьем, массовые экзекуции. Он был мелким служащим на Вильгельмштрассе и не пытался стать членом нацистской партии, но шеф сам предложил ему вступить в партию. В одни прекрасный день его отправили на службу в гестапо, в секретариат полковника Ганса фон Шульца. Два года назад. И с тех пор…
Он вошел. Ганс фон Шульц сидел в рубашке за столом и нервно крутил в руках карандаш. Синяки под глазами оттеняли бледность его лица. Бесцветные, как будто они выцвели от постоянного искусственного освещения, глаза беспокойно блестели. Кальтцейс сонно клевал носом, и при каждом его движении по-детски припухлые щеки вздрагивали, как бедра годовалого поросенка.
В ярком свете хрустальной люстры поблескивали их потные, маслянистые лица.
И только Пасть выглядел почти бодро. Поудобней усевшись в кресле, он, казалось, ждал новых приказаний. Ганс фон Шульц, с которым он работал вот уже шесть лет, видел однажды, как Пасть целую неделю вот так же не спал. Но время от времени, чтобы “поддержать тонус”, он пил немного кофе. Крепкого черного кофе, который он сам приготовлял и в котором понимал толк.
Француз, которого они допрашивали со вчерашнего вечера, лежал на полу, бледный и окровавленный… Он истошно стонал — еле слышно, все время на одной ноте. Стон больного, над которым смерть одержала верх.
Вернер отвел взгляд, прошел по комнате и поставил перед фон Шульцем бутылку.
— Вот коньяк, который вы приказали принести, господин полковник.
— Благодарю, можешь идти.
Вернер повернулся на каблуках. Он уже приблизился к дверям, когда француз перестал стонать.
Ганс фон Шульц, который успел уже налить коньяку в липкий бокал, произнес:
— Вы только посмотрите! Наш приятель Франсуа Бурдийа вспомнил о нас.
Он проговорил это с иронией, но в голосе его звучал холод металла — недаром он происходил из судетских “железных” баронов.
— Так что же, господин Бурдийа, мы приперли вас к стенке. Может, вы теперь соизволите четко и ясно ответить на наши вопросы? Пока еще не поздно.
Дальше все произошло молниеносно, в считанные секунды. Франсуа Бурдийа вскочил на ноги, бросился к столу, где стоял поднос с остатками обеда, схватил нож, рванулся к фон Шульцу.
Но в то же мгновение Пасть плеткой вытянул француза по руке. Тот сразу же выпустил нож из рук.
Вернер был у самых дверей. Он остановился и повернулся к ним лицом.
После мгновенной нерешительности Франсуа Бурдийа схватил левой рукой тяжелое пресс-папье на столе фон Шульца и запустил его в голову палача с плеткой. Пасть попятился и осел на пол.
Франсуа Бурдийа метнулся к дверям, но внезапно увидел Вернера, отшатнулся. Из-за стола послышался разъяренный голос фон Шульца:
— Вы дорого заплатите за это, господин Бурдийа!
Кальтцейс пришел в себя от неожиданности, достал из ящика стола маузер, взял его за ствол и кинулся к Бурдийа.
Вернер взглянул на спину француза, некоторые из рай еще кровоточили.
“Они гасили о его тело сигареты!”
Решение пришло мгновенно. Вернер выхватил из кармана свой маленький короткоствольный револьвер калибра 6,35, спустил предохранитель и выстрелил.
Франсуа Бурдийа дернулся, повернулся и внимательно посмотрел на Вернера. Их глаза встретились. Взгляд француза был красноречивее всяких слов. Он благодарил за этот милосердный выстрел…
В комнате медленно таял сизый дымок, пахло порохом и табаком.
Побелевший от гнева как полотно Ганс фон Шульц быстро подошел к Вернеру, схватил его за лацканы и вытолкнул в коридор.
— Полагаю, что после такого проступка русский фронт будет более подходящим местом для дальнейшего прохождения вашей службы.
— Я растерялся, господин полковник, мне показалось, что он бросится на вас…
— Большевики научат вас сдерживать свои чувства. И упражняться в стрельбе вы сможете, сколько вам заблагорассудится. Если только… — фон Шульц, прищурившись, глянул ему в глаза. — Если только все это не…
Вернер почувствовал, как холодная дрожь пронизала его всего: неужели фон Шульц догадался, Ведь тот француз понял, почему он стрелял.
— Убирайтесь, Вернер. Занимайтесь своим делом. Мы еще вернемся к этой беседе.
Вернер возвратился в свою комнатку, в прошлом будуар, смежный с секретариатом фон Шульца; там хранились сотни папок с делами.
Страх, панический страх внезапно исчез. Теперь Вернер чувствовал себя совершенно спокойным и равнодушным ко всему. Он сел на диван с продавленными пружинами, заложил ногу за ногу и задумался.
“Если он догадался, что я убил француза, избавляя его от мучений, это может окончиться для меня не русским фронтом, а трибуналом”.
Он удивился тому, что не слишком-то обеспокоен своей судьбой и не жалеет о своем поступке.
“Был ли поступок непродуманным? Нет, скорее всего это последствия длительной эволюции. Двухлетнего развития, которое началось со дня работы в административном аппарате гестапо. Это акт освобождения, сознательный, от начала до конца продуманный поступок. Что ж, тем хуже. С фон Шульцем или расплавишься, или закалишься. Я расплавился. Расплавился? Всегда ли я верил в Гитлера? Всегда ли одобрял нацизм? И да и нет. Известное дело! Это можно объяснить трусостью…
А враги? Где они? Среди французов, которые убивают офицеров-нацистов? Или среди этих офицеров3 Друзья?… Бурдийа, защищавший свою страну, или Крюбер из зловещей породы капо?
Где выход из этого тупика?”
У него было такое чувство, словно кто-то другой судит его поступки и читает его мысли.
“Можно ли все изменить за несколько минут? Нет, не изменить, а неожиданно найти себя после долгих лет бегства от себя! Да, я нашел себя. А если придется исправить ошибку? Осмелиться сделать первый шаг. Все будет зависеть от обстоятельств. Из жизни вычеркнуты десять лет”.
Он закурил сигарету. Рука его дрожала.
“Только бы фон Шульц не догадался…”
В половине двенадцатого немецкая войсковая машина выехала со двора гестапо. В кузове лежали завернутые в старые одеяла два трупа. Когда-то это были Франсуа Бурдийа и маленькая еврейка, которая приглянулась белокурым арийским самцам.
