Елена Крюкова - Зимняя война
— Переоблачайся!.. Надеюсь, тебе слуга не понадобится.
Толсторожий, дюжий детина, с огромным, мелко ограненным рубином на сосисочно-раздутом пальце, швырнул ему в руки ворох цивильной одежды. Мирная одежда. О, как давно… Синие, яркие, как небо над горами, штаны. Красивая, просторная рубаха. Ворот с медными, модными пуговичками, стильный. Широкий, столь же просторный пиджак. Подкладка пахнет лавандой и чуть — морской водорослью. Если б еще, Боже, побриться как следует.
— А ты недурен. — Толстяк хохотнул, оценивающе прищелкнул пальцами. — Теперь попрошу выйти к столу. Господа генералы заждались. Тебя ведь Юргенс зовут?.. — Он кивнул, оглаживая на себе новую, странную после гимнастерок и портупей одежду. — Мы тебя по-иному окрестим. Готовься… к постригу.
Толстомордый бугай бесцеремонно взял его за локоть и впихнул в щель массивной, с лепниной, двери, растворенной в ослепительный свет, густой табачный дым, блеск перламутрового фарфора за стеклами буфетов, гул, мурлыканье радиомузыки и голоса, голоса. От слиянья и скрещенья голосов кругом шла голова. Он схватился за край стола, чтобы не упасть — аромат восточных курений ожег его раздувшиеся ноздри. На него воззрились десятки глаз. Обведенных бессонными черными кругами. Окутанных рыболовной сетью морщин. Нагло смеющихся. Испытующе вонзающихся ему в бледное лицо. Молча говорящих: парень, победа или смерть, а остальное — окурок у тебя под чугунной кованой пяткой.
Человек с широкими зализами залысин, с серо-стальными жесткими немигающими глазами, дородный, в генеральском мундире, сидевший ближе всех к нему за уставленным яствами, пепельницами, свечами широким столом, шумно вздохнул и поманил его пальцем к себе: ближе, ближе подойдите, наклонитесь, мне трудно громко говорить, орать, я вам скажу важное. Он подошел ближе к столу. Другой запах опьянил его — запах пирога с рыбой. Он так давно не ел пирога с рыбой. С самого детства. А детство его прошло на большой широкой реке, по весне с треском и грохотом ломающей синий лед, и рыбаки тащили из-подо льда стерлядей, окуней, а то и огромных сомов, и мать заворачивала, затискивала в печь широкие, как этот генеральский стол, пироги с сомятиной. Ах, генералы. Отрезали б кусок! Да он не попросит. Легче умереть, чем просить. А они и не угощают. Глядят на мою выдержку. Проверяют. Слабак ли я. Сдюжу ли. Ведь они прекрасно знают, что за дерьмо мы жрем на Войне.
— Ты нам нравишься, парень, — процедил лысоватый дородный генерал, и жирные щеки его слабо, самодовольно дрогнули, и улыбка зазмеилась вдоль узкогубого, розового от еды рта. — Ты подходишь нам по всем статьям. Если Жирный Марко не врет, ты владеешь приемами тайных восточных единоборств. Полковник Исупов… — Генерал закашлялся, и ему подобострастно поднесли салфеточку на перламутровом блюдце. Он вытер губы, оглядел стол жесткими, стально сверкнувшими выпуклыми, как у совы, глазами. — Полковник Исупов рассказал мне многое о тебе. Я верю и Марко, и Исупову. Мы не будем тебя проверять. Мы выше мелочных проверок. Мы дадим тебе заданье, и тебя проверит на прочность сама жизнь. Ошибешься — дело твое. Мы найдем другого… половчей.
Он стоял и слушал. В голове гудело, плыло. Вертолетный назойливый гул клокотал в затылке. О этот запах свежей, жаренной с золотым луком, рыбы из взрезанного пирога. А человеческое тело, бедное, запеченное в Боговой печи, тоже можно взрезать. Раз — и вспороть брюшину. А там — о, там невкусно. Лиловые кишки, розово бьющиеся кровяные сгустки. Да, так. Представляй себе гадость человечьего нутра. Ты расхочешь есть. Расхочешь. Расхочешь.
Генерал медленно, лениво вытянул из кармана фуляр и отер заблестевшие дождевыми капельками пота залысины, не сводя глаз с Юргенса.
— Тебя зовут Юргенс?
Он кивнул. Только бы не упасть. Живот втянут, желудок присох к хребту.
— Так точно.
— Перестань долдонить военные ответы. Ты же теперь светский человек. Тебе нужно нацепить другое имя. Тебя могут узнать в широком мире. А нам надо, чтобы тебя не узнали. Эй, Люк! — Генерал попытался повысить голос и тут же охрип, и опять услужливая рука поднесла ему на черном подносике рюмочку с лечебным питьем. — Дьявол, голоса нет совсем. Люк, у нас в Ставке сейчас есть парикмахер?.. нам бы остричь этого пса, убрать бороду, длинные волосы… он похож на волка, чистый волк… нужна короткая стрижка, под машинку, и никакой бороды… все нащечные шрамы обнажить… пусть ими кичится перед мирными девочками…
Тот, кого назвали Люком, бесшумно вырос за генеральской спиной, как привиденье. Вот кто был выбрит досиня, выстрижен долыса. Сизый от нашитых мелких брильянтов галстук-бабочка мотался и дрожал у него под двойным студенистым подбородком.
— Я привез из Парижа лучшего куафера, прямо на Елисейских Полях отловил. — Крючковатый нос Люка дрогнул от гордости и удовольствия похвастаться. — Стрижет людей лучше, чем стригаль — овец. Достоин стричь королей… и вас, — владелец бабочки склонился в почтительно-насмешливом поклоне перед генеральским креслом. — Обкарнают вашего протеже не глядя, наощупь…
— Заткнись! — Выброс руки генерала в сторону надменного хлыща напомнил Юргенсу взмах красного сигнального флажка на снегу. — Ты хоть знаешь, что тебя обяжут делать?
Он глядел в глаза генералу. Он понял его глаза. Они были полны до краев грусти. Печаль плескалась в них, в жестких, как две стальные пуговицы, непроницаемых глазах. Внезапно Юргенс понял. Погрузил копье взгляда глубоко. Чужой человек. Генерал Зимней Войны. Высоко, высоко поставлен небом, землей, людьми. А на дне человека — стынет печаль. Стынет, застывает, холодеет. А человек еще живой. Еще дышит. Улыбается. Рассуждает. Борется. Отдает приказы.
Господи, как пахнет разрезанным рыбным пирогом, жареной корочкой.
— Я готов ко всему, господин генерал.
— Ты такой послушный солдат?
— Я послушный солдат, господин генерал. Мне нечего терять — ни на Войне, ни вне Ее.
— Ты знаешь, почему идет Зимняя Война?..
Вопрос генерала повис в тягучем табачном обеденном воздухе, обвелся кругами и узорами белесого и кудрявого дыма. Дым застил лица обедающих, закрывал бредовой пеленой от Юргенса рты, тарелки, рюмки, выраженья смеющихся, оскорбляющих, швыряющих снопы искр глаз, заволакивал все происходящее серой пахучей пеленой. Табак. Люди курят табак. Эх, накуриться бы сейчас с Кармелой. И — в мешки. И забыться. И лишь одна решетка на окне. И месяц, желтый коготь монгольского месяца за решеткой. И они в сладкой тюрьме. В тюрьме любви.
— Зимняя Война идет всегда, господин генерал. Она необъявленная и без видимых причин. Она идет, значит, так надо.
— Кому?
Острый нож вопроса был метко и жестоко брошен прямо в него. Только не вытаскивай нож, Юргенс. Не вытаскивай. А то истечешь кровью и сдохнешь.
— Воюющим сторонам, господин генерал.
— А надо ли это воюющим сторонам, парень? Не лучше ли прекратить страданья и осуществить замиренье? Зачем ты здесь? Зачем все мы… — генерал закряхтел и отер ладонью пот с губы, — …здесь?..
Он засадил нож еще глубже.
— Зимняя Война берет на себя, на свою шею страданья остального человечества. Чтоб у них было счастье, а мы тут гибли, как мухи. — Он облизнул губы, глубже вдохнул назойливый, щемящий, как детство, запах пирога. — Простите, господин генерал. Я не муха. И вы не муха. Мы никто не мухи. Мы люди, и мы воюем. У нас есть враг, и мы воюем. Таков закон.
— Кто выдумал такой закон?!
Генерал резко встал, с грохотом отодвинув кресло, откинув его прочь от изысканно сервированного стола, и кресло упало, задрав собачьи когтистые лапы. Он обводил вылупленными, враз бешено побелевшими глазами бросивших жевать и бормотать людей. Его пальцы, сухие, длинные, со вспухшими подагрическими суставами, мяли и крутили белую бахрому роскошной скатерти. Вот пальцы захватили чуть побольше мятой скатертной камчатной ткани, и рюмка пошатнулась и опрокинулась, и красное вино вылилось на скатерть, на снеговую белизну. Юргенс глядел остановившимися глазами, как красная кровь течет, течет на белый алмазный снег. Как снег, морозный, выстывший, впитывает ее, вбирает, как губы мужчины вбирают женские губы — в себя, глубоко.
Глубже, глубже всаживай нож. У тебя другого выхода нет.
— Закон не выдумывают, господин генерал. Закон был всегда… от Сотворенья Мира.
— Всегда?!
Сколько ярости выплеснулось в человечьем крике. Вопль. Как он огромен. Как перекосился, брызгает слюной рот. Юргенс глядел прямо в рот генералу, там у него недоставало зубов — а передние блестели золотом, а на нижних темнел поганый налет, зубной камень. Тщедушный, смертный человечек. Облеченный властью. Это он — помавал рукой, вытягивал палец, и сдвигались льдины, и шли войска, и артиллерия вздымала смертоносные стволы в небо без дна, и нацеливались пушки и ракеты, и дрожали в лафетах орудья, и строчили пулеметы, прошивая насквозь все живое огненными, летящими, как золотые женские косы по ветру, бешеными очередями?! Он повелевал земным ужасом. Он владел жизнями и смертями людей. Кто дал ему ЭТУ волю?! ЭТУ власть?! За что ему такая привилегия… ТАКОЕ владенье чужими судьбами, телами, реками чужой крови?! Разве он, со старческими залысинами, с распухшими суставами, — Господь Бог, чтобы низвергать царства, одно-единое Царство Одной Жизни?!
