Мартин Нильсен - Рапорт из Штутгофа
Поезд снова пошёл и примерно в полдень остановился у перрона данцигского вокзала.
— H’raus, h’raus, los, los! Давай живее!
Мы выскочили на перрон. Немного поодаль нас поджидал обыкновенный автобус. На невысоком откосе стояла группа людей в штатском, которые смотрели в нашу сторону. Тупо и безразлично они разглядывали нас. Гестаповец с лицом профессионального преступника наставил на нас автомат.
— Los, los, быстро в автобус! — скомандовал он.
Мы бросились к дверям.
— Залезайте, залезайте! — кричал гестаповец. Ударами и пинками нас запихивали в автобус. Мы стояли, падали, лежали на сиденьях, а в двери заталкивали всё новых и новых заключённых.
Шофёром был военнопленный-голландец. Как только автобус тронулся, он сказал тем, кто стоял возле него:
— Вы едете в Штутгоф. Но война кончится самое позднее через три месяца.
И он разделил между нами пачку сигарет.
Мы ехали через Данциг и с любопытством смотрели в окна. Многие магазины были закрыты, на улицах стояли очереди, главным образом это были женщины. Мужчин мы почти не видели. Везли нас всего несколько минут. Мы подъехали к вокзалу на одной из окраин Данцига. Отсюда берёт начало множество узкоколеек, пересекающих всю Восточную Пруссию и Восточную Германию. Но, в сущности говоря, это просто вагонеточные пути, каких немало и у нас в Дании.
По этим узкоколейкам ходят небольшие вагончики, в которых взрослый мужчина не может стоять во весь рост. Их тянут специальные локомотивы.
В три таких вагончика запихали полтораста датчан. Если говорить об удобствах и свежем воздухе, то по сравнению с этими вагончиками наши телячьи вагоны были воплощением комфорта. Здесь мы вообще не могли пошевелить ни рукой, пи ногой. Мы стонали, жара была невыносимой. Ноги разламывались от боли.
На данцигском вокзале мы простояли не меньше двух часов. Нас должны были прицепить к паровозу, и мы ждали, когда это произойдёт.
Мальчишки из отрядов гитлерюгенда в возрасте от семи до одиннадцати лет взбирались на откос перед вагонами, в которые нас запихнули, и кричали нам в окна:
— Вас везут в Штутгоф, в Штутгоф! Оттуда ещё никто не возвращался!
И при этом они плевали в нас. Тот, кому удавалось попасть заключённому в лицо, очевидно, сразу вырастал в глазах своих товарищей.
Бесконечно долго мы маневрировали по путям, нас подбрасывало и швыряло из стороны в сторону на стыках, и вот наконец мы выехали на магистраль, серпантином извивающуюся по ровной песчаной дельте, кое-где пересечённой рядами аккуратно подстриженных тополей. Два, а может быть, и три часа продолжалось это изнуряюще медленное путешествие в неизвестность. Иногда мы видели небольшие группы военнопленных, которые работали на полях под охраной солдата с винтовкой. Они махали нам вслед, соединяли руки и потрясали ими над головой, выражая свою солидарность.
Когда нас переправляли через Вислу на пароме, мы вышли из вагонов, и многие товарищи воспользовались этим обстоятельством, чтобы напиться прямо из реки. В подобных ситуациях никогда не думаешь о здоровье и действуешь так, как подсказывает обстановка.
Мы снова едем, медленно и невыносимо долго. Ландшафт постепенно меняется. Местность становится гористой, вокруг темнеют еловые леса. Поезд останавливается. Мы выглядываем из окон и видим отряд эсэсовцев с собаками. Чувствуем, что путешествие наше близится к концу. Это Штутгоф.
7. ПРИБЫТИЕ В ШТУТГОФ
Ты что болтаешь в строю, собака, мерзавец, негодяй! Два-три раза хлыст с силой опускается на лицо моего соседа и каждый раз оставляет кровавый след. Огромный породистый датский дог прыгает и опускает свои могучие передние лапы на плечи моего товарища, и забрызганная слюной багрово-белая пасть смыкается на его горле — но не до конца.
— Так, назад! — звучит команда.
Собака послушно отпускает жертву и снова становится рядом с хозяином.
А произошло следующее.
Как только мы, осыпаемые руганью и ударами, вышли из вагонов, наших девушек впервые отделили от нас. Затем эсэсовцы, которых впоследствии мы узнали очень хорошо, построили нас с нашими жалкими пожитками в колонну по пять человек, и вот раздалась команда: «Марш!»
Мы сразу заметили, что справа шёл какой-то высокопоставленный эсэсовец среднего роста; он смотрел исподлобья куда-то в сторону, но видел всё, что делается вокруг. Его тонкие губы были крепко сжаты, а на лице застыла неподвижная гримаса. На фуражке и отвороте мундира была нашита эсэсовская эмблема: череп и кости. Рядом с ним шёл громадный датский дог. Пока мы строились, эсэсовец прохаживался взад и вперёд и бил хлыстом по сбоим высоким сапогам. Он словно ждал случая, чтобы показать, на что он способен, и наконец дождался, когда мой сосед, смешливый копенгагенец, отпустил пару каких— то замечаний и улыбнулся.
— Ты что болтаешь в строю, собака, мерзавец, негодяй! — И хлыст несколько раз обжёг его лицо.
Скоро мы узнали, что эсэсовец с хлыстом и собакой — это сам комендант лагеря Штутгоф, оберштурмбанфюрер Хоппе, которого все боялись как огня.
Мы двинулись вперёд. Никакого лагеря пока видно не было. Но я заметил возле дороги большую таблицу, на которой красивыми буквами было написано «Waldlager Stütthof» — Лесной лагерь Штутгоф.
Лагерь был расположен в нескольких стах метров отсюда; от посторонних глаз его скрывала стена высоких елей. Перед лагерем находилось караульное помещение, а немного поодаль стояло большое красивое каменное здание, выкрашенное в красный цвет; возле был разбит парк. Посреди парка было устроено искусственное озеро, по которому величественно плавали десять-двенадцать белых лебедей. На аккуратной лужайке в английском стиле грациозно танцевал чёрный журавль. Первый раз в жизни я увидел журавлиный танец.
Перед маленьким караульным помещением, мимо которого мощёная дорога вела в главное здание, развевались на ветру два флага. На одном была обычная свастика. Другой был чёрный, а в углу белело изображение черепа и скрещённых костей.
Прямо перед главным зданием, большим и красивым, — вытянулся длинный белый барак — по-видимому, столовая или что-то в этом роде. На табличке, укреплённой у входа в барак, было написано: «SS-division «Totenkopf», 3 Komp.[13]
Между главным зданием и бараком мы увидели ворота, обвитые колючей проволокой. Ворота открылись, и мы вошли в лагерь. Ворота закрылись за нами. В этот миг я вспомнил слова из Дантова «Ада»:
Оставь надежду всяк сюда входящий.
Нас построили между двумя длинными низкими бараками. Очень худой и очень высокий эсэсовец, очевидно какой-то высокопоставленный офицер, с черепом и костяками на фуражке и отвороте мундира, важно прохаживался перед нами на своих тонких длинных ногах. Казалось, он хотел спровоцировать нас на какой-нибудь опрометчивый поступок.
— Среди вас есть евреи? — вдруг закричал он после того, как несколько раз прошёлся перед строем.
Все молчали. Эсэсовец остановился перед Вейле. Тот явно происходил из рода ютландских крестьян, однако природа одарила его довольно крупным носом. Рывком он вытащил Вейле из строя и заорал ему в лицо:
— Ты еврей, собака!
Вейле энергично запротестовал и, как это ни странно, его оставили в покое.
Между тем начальник внутренней службы концентрационного лагеря гауптштурмфюрер Майер (ибо это был он) вызвал из строя одного заключённого, который говорил по-немецки.
— Как ты думаешь, что это за труба? — спросил он заключённого.
— Не знаю. Может быть, прачечная, — ответил тот.
— Прачечная? Ха-ха-ха!
Гауптштурмфюрер и остальные эсэсовцы буквально покатились со смеху. Прачечная! Ничего забавнее они давно уже не слышали.
— Нет! — закричал Майер. — Нет! — снова повторил он своим южнонемецким фальцетом. — Это крематорий, — объяснил он. — И из этого лагеря, — продолжал Майер, — есть только один выход: через трубу крематория. Запомните это.
Он опять показал на трубу и несколько раз взмахнул руками, словно птенец, который впервые пытается взлететь. Этим он хотел проиллюстрировать нам, бестолковым датчанам, свою мысль.
— Только один выход: через трубу, — Он сделал паузу; мы по-прежнему стояли в строю с шапками в руках. Глядя на нас своими колючими, ненавидящими глазами, он продолжал: — Внимание! Вы находитесь теперь в государственном концентрационном лагере. Вы знаете, что это значит? Вы этого не знаете. Но я вам объясню. Это значит, что вы находитесь не в трудовом лагере и не в исправительном лагере. Это значит, что вы находитесь в лагере уничтожения. Что это значит — вы, во всяком
случае, понимаете. Каждое нарушение правил внутреннего распорядка карается поркой и уменьшением лагерного пайка. Каждая попытка к бегству пли саботаж карается смертью. Разойдись, сгинь!
