Уильям Стайрон - Долгий марш
– Слушай-ка, – сказал Калвер, – отрежь кусок от ремня и подложи.
Они резали, примеряли, перебрасывались отрывистыми словами и оба не заметили полковника, который подошел к ним и темноте и теперь стоял рядом.
– В чем дело, капитан? – спросил он. Вздрогнув, оба подняли головы. Он спокойно стоял над ними, по обыкновению (а Калверу хотелось сказать: «заученным жестом») засунув большие пальцы за пояс. Лицо его было багровым от напряжения, все еще мокрым от пота, но в общем казалось, он устал не больше, чем если бы пробежал несколько шагов к отходящему автобусу. В углах его рта пряталась легкая усмешка. И опять она была не самодовольной и не высокомерной, а скорее доброжелательной; опять его тонкие, нервные, почти прозрачные пальцы и лицо, багровое в резком свете фонаря, делали его похожим не на солдата, а на священника, в котором страсть и вера слились в чистейший сплав благих намерений; поднявшись над мелочной злобой и хитростью, он вел батальон к спасению, и в его улыбке и заботливых словах сквозило сдержанное сочувствие.
– У меня гвоздь в ботинке, – ответил Маникс.
Полковник присел и стал рассматривать ногу Маникса, бережно придерживая ее пальцами. Маникса так и передернуло от этого прикосновения.
– Плохо дело, – сказал полковник, помолчав, – вы показались санитару?
– Нет, сэр, – напряженно произнес Маникс. – Вряд ли он чем-нибудь поможет. Разве что достанет другие ботинки.
Полковник размышлял, потирая одной рукой подбородок, а другой все еще придерживая ногу капитана. Его взгляд искал чего-то в болотистой равнине, припорошенной серебряным светом восходящей луны. Вопили лягушки среди темных кипарисов, на прогалинах и совсем рядом, у дороги и в стоячей воде канала, вдоль которого плясали, вспыхивая и угасая, огоньки – сигареты в невидимых пальцах невидимых измученных людей.
– Так, – сказал наконец полковник, – так – И молк Очередной этюд: нерешительность перед решением, раздумье. – Так, – повторил он и опять умолк Раздумье. В этот миг и жажду, и усталость Калвера, и тупое отчаяние захлестнула волна ненависти; он почувствовал, что нет и не было на свете человека отвратительнее, чем полковник. Злоба его возросла еще больше, когда он понял, что ненавидит не самого Темплтона с его безвредным чванством и хитрым взглядом – не этого человечка, который тщится создать впечатление глубокой и тайной мудрости, а Полковника, морского пехотинца. Ненавидит не из-за себя и не из-за этого бессмысленно жестокого марша. Бывали испытания и похуже – сейчас по крайней мере они шли по мирной местности, не под пулями. За идиотский, противоестественный жест ненавидел его Калвер: он, кого армия обкатала настолько, что ему не под силу было совершить самый простой человеческий поступок, оставаясь при этом естественным, он сидел на корточках и с почти непристойной нежностью гладил ногу Маникса. И, верно, толстая была у него кожа, если он не понимал, что среди бессмысленного надругательства, которому он сам же был виной, этот жест, столь обнаженный в своей человечности, это прикосновение станет для Маникса злейшей пыткой. Потом он заговорил. Калвер знал, что он скажет. Ждал этих безобразных слов.
– Так, – сказал полковник, – пожалуй, вам лучше сесть на грузовик.
Если раньше была хоть малейшая надежда, что Маникс согласится сесть в машину, теперь она исчезла. Маникс отдернул ногу, как будто ладонь полковника жгла или разъедала ее.
– Нет, сэр! – сказал он резко, слишком резко, уже не в силах скрыть враждебность. – Нет, сэр! Я не сойду в этой вшивой гонке.
Он яростно стал напяливать ботинок. Полковник поднялся на ноги, засунул большие пальцы за ремень и безразлично поглядел на него сверху.
– Думаю, что вам придется пожалеть об этом, – уронил он, – из-за вашей ноги.
Капитан встал и заковылял к своей роте, харкнув через плечо свинцовым плевком слов, от которых глаза у полковника чуть не выкатились из орбит. Он объявил войну.
– Кому интересно, что вы думаете?… – сказал он.
4
Если полковник и помышлял о каре, то решил ее отложить, потому что в четверть пятого, когда зеленый свет зари разлился по небу, Калвер опять услышал злой и хриплый голос Маникса, подгонявшего солдат. Он потерял Маникса из виду несколько часов назад. Что же до полковника, то разнесся слух, будто он уже не ведет колонну, а находится где-то в хвосте. В сумеречном сознании Калвера блеснула надежда: если полковник выдохся и сидит где-то в своем джипе, то у них по крайней мере будет то утешение, что командира они победили. Но он знал, что это зыбкая надежда. Полковник вернется и опять будет вести их за собой. Этот гад даст сто очков вперед таким, как он или как Маникс со всем его неистовством.
Колонна расстроилась и растянулась, но ходу не убавила. Калвер от усталости, жажды и боли в стертой ноге отставал все больше и больше. Временами ему удавалось сократить разрыв, один раз он даже догнал штабную роту, но ему уже все было безразлично. Он был один – наедине с ночью, болью, жаждой и изнеможением, гасившим всякий проблеск мысли.
Рядом проревел грузовик, нагруженный оцепенелыми, бесчувственными телами. Проехал еще один и еще – так продолжалось всю ночь. А далеко впереди спустя долгое время после того, как проезжал грузовик, слышался крик Маникса:
– Кати отсюда! Мы идем на своих двоих!
Они брели сквозь ночь, остекленевшими глазами вперясь в землю, – расхлыстанная толпа людей, насквозь промокших от пота. После полуночи Калвер почувствовал, что ум его справляется лишь с самыми непосредственными впечатлениями, да и те, отрывочные и бессвязные, крутятся в дикой чехарде, словно фильм, смонтированный идиотом. Из памяти выпало все, кроме вчерашнего дня; ни о чем отдаленном он думать не мог, даже о доме. Конец марша представлялся ему несбыточной, бредовой мечтой, все душевные силы были обращены на одно: выдержать ближайший час, дожить до блаженства – десятиминутного отдыха и глотка теплой воды. Лишь одна картина преследовала его неотступно – кровавый кошмар, раскромсанные тела, трупы… где он видел их? когда? неделю, год назад? при свете какого допотопного солнца? Сколько он ни пытался отвлечь воображение какой-нибудь мирной сценой – домом, музыкой перед сном, – все заслоняло это видение: растерзанный подросток с дремотой в глазах, кровь, полдень, зной.
На следующем привале – шестом или седьмом, восьмом (Калвер давно потерял им счет) – он увидел Маникса, который лежал позади своей роты, возле прицепленной к джипу водяной цистерны. Рядом валялся О'Лири, и дыхание со стоном и свистом вырывалось из его горла. Калвер кряхтя опустился между ними и тронул Маникса за руку. Малярийно-зеленый свет зари лежал на его лице, искаженном болью. Глаза его были закрыты.
– Как дела, Эл? – сказал Калвер, протягивая флягу к крану цистерны.
– Нормально, – выдохнул тот, – нога только, будь она неладна. А ты как? – Голос у него был вялый.
Калвер посмотрел на его ногу: ботинок был снят, и носок сочился темной кровью, как ламповый фитиль.
– Садись в машину, Эл, – сказал Калвер, – ради Христа.
– Гвоздя уже нет. Увел наконец плоскогубцы у какого-то радиста. Потом догонял как полоумный.
– Все равно, – начал Калвер. Но Маникс его не слушал. У дороги отдыхали солдаты его роты. Почти все валялись в траве неподвижно, как мертвые; лишь немногие сидели, тяжело опершись на винтовки, курили и пили воду; тихое злое ворчание слышалось среди них. У тех, кто сидел поблизости, на лицах можно было прочесть муку и безмолвное негодование. Казалось, они ищут глазами капитана, виновника их бед. Это были лица рабов, похоронивших всякую надежду на избавление. В траве тяжелое дыхание Маникса мешалось с прерывистым храпом О'Лири, который уснул мертвым сном.
Снова начиналась жара. Никто не разговаривал. Внезапно рассвет наполнился грохотом, тела у дороги зашевелились, головы повернулись туда, откуда с ревом катилось на них облако пыли. Из пыли возникла грузовая машина. Громыхая, она проехала мимо и остановилась посреди роты.
– Кто тут готов? – раздался голос – Могу взять еще десяток.
В роте началось движение: пятеро или шестеро, сидевших неподалеку, поднялись и, закинув винтовки за плечи, заковыляли к грузовику. Калвер напряженно следил за ними и слышал, как рядом возится Маникс, натягивая башмак О'Лири проснулся и сел. Все трое смотрели на процессию, тянувшуюся к грузовику: колченогие люди, жалкие и беспомощные, словно скот, гонимый овчарками, брели к маячившему в дымке экипажу – огромному, зеленому, чьи колеса сулили им свободу, сон, забвение. Маникс следил за ними отсутствующим воспаленным взглядом; казалось, он так отупел от усталости, что уже не в силах понять происходящее.
– Куда делся полковник? – рассеянно спросил он.
– Уехал на джипе часа два назад, – ответил О'Лири, – сказал вроде, что хочет проверить колонну на марше.
