Эммануил Казакевич - Весна на Одере
Тогда Сливенко спросил:
— Где русские?
Этого старик не понял, встал неподвижно, наклонив набок седенькую птичью голову. А когда понял, замахал руками:
— Вег, вег, вег, — заквакал он.
Ушли. Угнали их еще дальше на запад.
— А твой хозяин где? Хозяин? Ну, барон где? Граф?
Старик понял, наконец, и снова замахал руками:
— Вег, аух вег!..
Старик потешно затопал ножками: убежал, дескать. Удрал.
— А ты, значит, охраняешь его добро? — спросил Сливенко. — Охраняй, охраняй… Где же твоя жена, детки где? Киндер?
Старик пошел вперед, а Сливенко за ним. Они вышли из господского дома. В самом конце двора стоял маленький домик, лепившийся к стене, словно ласточкино гнездо.
Они вошли. Сливенко увидел женские лица, перекошенные от страха. Старуха и три дочери.
Злорадное чувство захлестнуло Сливенко. Он присматривался внимательно и долго к трем немецким дочкам.
— Значит, русские девушки вег, русс киндер вег, туда, на запад… бормотал Сливенко, — что ж, дейч киндер туда, на восток, марш-марш…
Тут он удивился. Немки явно поняли это сопоставление, но поняли как приказание. Обменявшись несколькими фразами с матерью, они начали собираться. Они даже не очень суетились. Складывали в узел одежду. Мать не плакала. Это выглядело так, словно они знали, что это справедливо. Гнали русских, теперь пришла очередь немок. Только младшая дрожала, хотя и сдерживалась изо всех сил, будто боясь раздражить русского своим несправедливым недовольством. Потом они остановились и стали ждать.
Это была жалкая сцена, и Сливенко, поняв, что происходит, неожиданно рассмеялся. Рассмеяться так добродушно, сверкнув белыми зубами, мог только человек с золотой душой, и немки поняли это. Они с удивлением и надеждой посмотрели на смеющегося русского солдата. Он махнул рукой и сказал:
— Никс Сибирь… Идить до бисовой мамы.
Он сам устыдился собственной отходчивости и грозно цыкнул на радостно разболтавшихся немок, так что они сразу притихли. И он говорил себе: «Они угнали твою дочку, разорили твой дом, а ты их жалеешь?»
Но вот он взглянул на их большие красные руки, руки людей, привыкших к тяжелому крестьянскому труду, и, по правде сказать, в душе пожалел их: «Разве эти угнали? Разве эти разорили?»
С такими мыслями возвращался старший сержант Сливенко к своей роте, шагая позади прихваченных им пленных немецких солдат.
Роту он уже не застал на месте.
В деревне размещался штаб дивизии. Связисты тянули провода, позевывая и беззлобно ругаясь.
— И тут он бежит, — сказал один. — И на своей земле… Где же он остановится? Совсем спать не дает, подлец!
Сливенко сдал немцев разведчикам, занимавшим тот дом, где два часа назад располагалась вторая рота, и потихоньку — с тем неторопливым видом, который отличает бывалого солдата, знающего, что он не может опоздать, пошел на запад, в свой полк.
По дороге его догнала машина политотдела дивизии, в которой сидели полковник Плотников и майор Гарин. Узнав в шагающем по дороге солдате парторга одной из рот, полковник остановил машину:
— Садись, довезу.
Сливенко сел рядом с майором Гариным.
— Митинг насчет вступления в Германию провел? — спросил Плотников.
— Провел, товарищ полковник, — ответил Сливенко и добавил: — Я трех солдат в партию подготовил, а на парткомиссию все не вызывают.
— Да вот времени никак не выберем, — виновато сказал Плотников. — Все наступаем да наступаем. Тоже, оказывается, горе! — улыбнулся он своей широкой доброй улыбкой.
Помолчав, Сливенко спросил:
— А как с немцами быть, товарищ полковник?
Плотников удивленно переглянулся с Гариным и в свою очередь спросил у Сливенко:
— А ты как думаешь?
— Я думаю, — медленно ответил Сливенко, поглаживая свои черные усы, что с ними теперь надо поспокойнее. С гражданскими то есть. Просто, как будто и не немцы они совсем… а так — люди.
Плотников рассмеялся:
— Правильное чутье! Видишь: вот настоящее чутье! — обратился он к Гарину, слегка понизив голос, словно для того, чтобы Сливенко не слышал похвалы. Потом он снова повернулся к парторгу: — Верно говоришь. Этого и держись.
Тут же Плотников заговорил с Гариным о Весельчакове и Глаше. Корпус требовал окончательных выводов по этому делу. Гарин с пеной у рта доказывал, что несправедливо разлучать двух славных и любящих друг друга людей.
— Конечно, жалко их, — сказал Плотников. — Все-таки ты продумай хорошенько выводы. А ты что делал в штабе дивизии? — обратился он вдруг к Сливенко.
— Я пленных приводил, — ответил Сливенко, затем он, истины ради, добавил: — И дочку искал.
В ответ на вопросительный взгляд полковника Сливенко пояснил извиняющимся голосом:
— Мою дочку. Она тут, в Германии. Угнали ее с Донбасса. Только в том фольварке никого уже нет. Погнали их дальше на запад.
Взгляд полковника Плотникова стал рассеянным и угрюмым. Ничего не сказав, он стал смотреть на дорогу.
По дороге, в промозглом предрассветном тумане, тянулись к западу кони, машины, усталые люди. Навстречу попалась повозка полевой почты, отвозившая солдатам письма, ехали порожние грузовики из-под боеприпасов. Падал мокрый снежок. Голые ветки деревьев дрожали. Развевающиеся плащ-палатки на солдатах трещали, как паруса.
Люди шли молча. Пулеметная стрельба слышалась уже совсем близко. На перекрестке Сливенко попросил остановить машину — она здесь поворачивала направо, к штабу полка, — спрыгнул, попрощался и пошел дальше, туда, где пулеметы злобствовали особенно сильно.
VIII
Когда чоховская карета осталась далеко позади, гвардии майор снова оглянулся на генерала. Сизокрылов сидел все так же неподвижно, закрыв глаза. «Смертельно устал», — сочувственно подумал Лубенцов. В это мгновение Сизокрылов с каким-то почти неуловимым выражением не то злости, не то упрямства вскинул голову, открыл глаза и, обращаясь к сидящему рядом генералу-танкисту, спросил:
— Давно с Урала?
Генерал-майор, не ожидавший вопроса, встрепенулся и ответил:
— Четыре дня. Мы приняли материальную часть, и нас тут же погрузили в эшелоны.
— И за четыре дня вы проделали весь путь?
— Так точно!
Танкист добавил, широко улыбнувшись:
— По приказанию товарища Сталина нам устроили зеленую улицу.
Сизокрылов оживился и сказал, неожиданно обращаясь к Лубенцову:
— Знаете вы, майор, что значит «зеленая улица»?
Лубенцов недоуменно развел руками, и Сизокрылов стал объяснять:
— Это дорога из сплошных зеленых светофоров. На каждой узловой стоят наготове, под парами, мощные паровозы. Паровозы сменяются, и эшелоны мчатся сквозь ряды зеленых светофоров до следующего паровоза, уже ожидающего своей очереди на следующей узловой. И на всем пути ни одного красного глазка, ни одной остановки — путь свободен. Вот это организация!
— Осмотрщики, — горделиво добавил генерал-майор, — бегом бежали вдоль вагонов. Не поездка — полет! Так приказал Верховный! До сих пор никак не опомнюсь…
Воцарилось молчание. Мимо окон машины проносились опустевшие деревни, в которых выли собаки, мычали беспризорные коровы, бушевал ветер, падал мокрый снег. Вскоре въехали в небольшой городок с мощеными улочками и двухэтажными домами под высокими черепичными крышами. Сизокрылов спросил:
— Как там наша охрана? Не очень отстала?
Адъютант посмотрел в заднее стекло — бронетранспортера не было.
— Подождем, — сказал Сизокрылов.
Шофер остановился на небольшой площади. Сизокрылов открыл дверцу и вышел из машины. За ним последовали остальные. Он осмотрелся кругом и подумал вслух:
— Это полоса Воробьева, кажется.
Лубенцов с живым интересом посмотрел на темную площадь и неясные очертания домов: в дивизии полковника Воробьева служила Таня, и по этой причине погруженный во мрак городишко показался Лубенцову заслуживающим самого пристального внимания.
Между тем это был обыкновенный скучный городок, полный ночных шорохов и звуков. По дворам ржали кони, раздавались шаги, негромкие голоса солдат и отдаленные возгласы часовых.
Генерал Сизокрылов сосредоточенно шагал вдоль тротуара туда и обратно, звук его твердых шагов гулко отдавался в тесном квадрате площади. Наконец он остановился возле возвышавшегося посреди площади темного силуэта какого-то памятника. Генерал, зажег фонарик, и все увидели над каменным постаментом парящего чугунного орла, а пониже — выбитые на камне и окруженные железным лавровым венком цифры: «1870–1871».
Генерал погасил фонарь. Стало совсем темно.
Генерал сказал:
— Победителям Седана от благодарных сограждан. Городишко маленький, а чванливый…
За поворотом забегал свет фар. Выехав на площадь, бронетранспортер на мгновение осветил ее всю — вместе с остроконечной крышей ратуши, заснеженным фонтанчиком и чугунным орлом на памятнике — и тут же погасил фары. Из темноты вынырнул лейтенант, командовавший автоматчиками. Из-за его плеча, заметил Лубенцов, мелькнуло лицо Чибирева.
