Адий Шарипов - Фронтовые повести
Раньше Жилбек не боялся за себя, был спокоен, волновался только за судьбу своих подчиненных, своих боевых товарищей. А сейчас он впервые подумал о том, что встреча с Жамал внесла много забот и беспокойства в его партизанскую жизнь. Он стал суетлив, без меры задумчив, всего опасался. Он боялся за свою Жамал, плохо спал по ночам, беспокоился, что вот-вот нагрянут каратели и придется уходить дальше, в непереносимую стужу.
«Скорее бы родился!.. — думал Жилбек. — Как ни трудно— переживем. Зато новый человек появится. Человек, как говорил Горький, это звучит гордо. Когда-нибудь все равно кончится война, наш сын вырастет, будет добрым, умным и справедливым. Он узнает, о том суровом времени, когда он появился на свет. Узнает о мужестве своей матери. Он узнает, как способны любить друг друга люди, несмотря на то что рядом бродит смерть… Пусть свищут пули, пусть рвутся мины вокруг, все равно жизнь прекрасна, жизнь продолжается, если человеку хочется целовать ребенка. Он продолжит мечту отца и матери, он сделает из мечты о мире— действительность…»
— Родной, у тебя уже спина, задымилась. Ласковый голос жены вывел Жилбека из задумчивости.
— Размечтался, — проговорил он, поворачиваясь лицом к огню. — Вспомнил, как раньше жили… Даже не верится, что когда-то не было войны.
— Ничего, родной мой, переживем…
Жилбек взял теплую руку жены, осторожно, чтобы не увидели товарищи, прижал к своей груди.
— Ничего, родной мой, переживем, — тронутая лаской мужа, повторила Жамал. — Погибнем— так вместе. Самое главное, мы не будем разлучаться с тобой до последней минуты.
Жамал отвернулась, скрывая слезы.
— О, да ты у меня героиня, — с наигранной шутливостью сказал Жилбек, чтобы как-то успокоить жену. — Гляньте на нее — мужа хоронить собралась. Ничего не выйдет, мы еще повоюем, Жамалжан.
— Доброе слово— половина счастья, говорила моя матушка. Не будем думать о смерти. Давай помечтаем о победе, о долгой-долгой жизни, хорошо?
— Ты повзрослела, Жамал…
— Жизнь заставила.
— Вначале я пожалел, что ты не добралась до аула, а сейчас счастлив, что вижу тебя рядом.
— Я тоже. Рядом со мной тебя никакая пуля не возьмет.
— Конечно не возьмет! Скажет, курносой дочери казаха надо оставить мужа, — рассмеялся Жилбек.
— Молодец ты, правильно. Пусть фашисты умирают. Дай мне руку, Жилбек.
Покраснев от смущения, Жамал положила ладонь мужа на свой выпуклый живот.
— Слышишь?
— Слышу, Жамалжан… Стучится.
…Жилбек проснулся глухой ночью от стона. Красный отсвет догорающей головешки падал на стену. Партизаны спали. Жилбек прислушался. Опять сдержанно, чуть слышно застонала Жамал.
— Что с тобой, Жамал?
— Живот…
Жилбек вскочил, выдернул из-за потолочной жерди сухие лучинки, которые он тайком приготовил заранее.
— А ты повернись на другой бок, Жамалжан, может быть, пройдет. Тебе не холодно? Накрыть тебя полушубком?
— Нет, не холодно. Я уже ворочаюсь, целый час ворочаюсь… А живот болит и болит…
Ярко вспыхнувшая лучина осветила лицо Жамал. Оно было искажено мукой, бледные губы покусаны, тонкие худые пальцы посинели.
«Схватки! — догадался Жилбек. — Что делать?!» Он растерянно огляделся. От стонов Жамал проснулся спавший у двери партизан и сердито заворчал:
— Чего рот разинул, не видишь— рожает баба. Беги за врачом!
Забыв одеться, Жилбек в чем был опрометью вылетел из землянки на мороз.
Не прошло и пяти минут, как дверь в землянку снова отворилась и, впустив клубы пара, внутрь шагнул заспанный, полуодетый врач Павел Демидович, с ним молодая женщина, медицинская сестра, и вконец растерянный Жилбек.
— Освободить землянку, чего развалились, — недовольно проговорил врач, обращаясь к партизанам.
Все начали торопливо одеваться, смущенно улыбаясь, бормоча под нос что-то извинительное. Подталкивая друг друга в спину, стали быстренько выходить.
— Дверь, братцы, дверь побыстрей закрывайте!.. Врач, присев возле печурки, быстро и ловко выбрал сухие полешки, пошуровал тлеющие уголья и сунул дрова в печь.
— Жора, ты оденься и тоже пойди погуляй. Пойди-пойди, — добавил Павел Демидович успокоительно.
Жилбек нахлобучил шапку задом наперед, натянул шинель. Последнее, что он видел, — это белую как саван простыню, которую расстилала медсестра…
Партизаны разбрелись по землянкам— досыпать. Но никто так и не уснул до утра — все беспокоились о младенце. Жив ли будет? Мальчик ли, девочка ли? Землянка — не роддом. И у врача под рукой нет всяких инструментов, которые нужны в трудный момент…
Жилбек потерянно бродил вокруг землянки. Несколько раз он подходил к двери, тихонько тянул за ручку, но дверь не поддавалась, она была заперта изнутри. Жилбек снова отходил, не замечая, что рядом с ним, словно тень, ходит Батырхан и через каждую минуту повторяет одно и то же:
— Сейчас джигит закричит… Или девочка… Еще немного подождем, Жилбек, сейчас джигит закричит… Отца позовет.
— Долго, долго!.. — бормотал Жилбек в ответ. — Давно пора. Долго, долго…
Батырхан время от времени ожесточенно тер прихваченные морозом щеки и с испугом смотрел на распахнутую шинель Жилбека и на его мокрый, вспотевший лоб.
— Долго, долго… — продолжал бормотать Жилбек, кружа возле землянки.
Батырхан, не выдержав, постучал в дверь. Не ответили. Батырхан побежал к Коротченко.
— Тимофей Михайлович, почему врач не пускает? Жамал моя землячка, хочу знать, здорова она или нет. Жора очень беспокоится, совсем с ума сошел!
— А ты что, акушерка? — усмехнулся командир. — Павел Демидович опытный врач, все будет в порядке. А где Жора?
— Там. Бродит. Его тоже не пускают.
— Позови его сюда, вместе посидим.
Батырхан побежал за Жилбеком, привел его к Коротченко. До утра они не спали, сидели возле печурки, отогревали покрасневшие от мороза руки.
Жилбек спрашивал только об одном: «Неужели все женщины рожают так долго?..» Тимофей Михайлович, как умел, успокаивал по-мужски скупыми словами. Он понимал, что молодой женщине, перенесшей в последние месяцы столько страданий, столько голодных и холодных ночей, особенно тяжело рожать. Понимал, но Жилбеку говорил, что ничего страшного нет, что раньше женщина рожала на пашне и — ничего, вырастали здоровые дети. И самого Коротченко мать родила под стогом сена, перевязала пуповину и опять пошла с серпом в поле… А он вырос вон какой здоровый…
Жилбек молча слушал и бесконечно жалел жену: «Бедняжка моя, неужели я больше не увижу твой живой взгляд, твои добрые, ласковые глаза?.. Неужели на лицо твое упадет сегодня мерзлая земля могилы?..»
Постепенно засветлело оконце землянки. Сквозь опушенные снегом деревья начали пробиваться первые лучи зимнего солнца. Жилбек выбежал на мороз и бросился к своей землянке. Дверь по-прежнему была заперта. На партизанском становище уже никто не спал — все ждали ребенка. Партизаны раскуривали первые козьи ножки, согреваясь, хлопали себя по плечам и бедрам и переговаривались вполголоса, словно боясь своими грубыми, осипшими от стужи голосами напугать новорожденного. Не слышалось обычных ядреных шуток, каждый понимал, что в эти минуты происходит нечто чрезвычайное, важное.
Жилбек первым услышал звонкий и быстрый плач: «Нга-а, н-га-а», — бросился к двери и, глотая комок в горле, заколотил по двери кулаками, ногами, всем телом.
В полумраке он увидел лицо Павла Демидовича. Врач улыбался, Жилбек облапил его и стиснул в своих объятиях.
— Дочь… С тебя причитается, Жора. За хорошее известие. Как это будет по-казахски? — спросил Павел Демидович.
— Сюинши! — прокричал Жилбек, готовый и плакать и смеяться одновременно.
Довольный не меньше молодого отца, врач вышел на улицу, объявляя всем на ходу:
— Сюинши, товарищи! Родилась партизанская дочка! Ликование было всеобщим. За завтраком партизаны чокались котелками с кашей и произносили тосты за здоровье новорожденной. Но называть ее просто девочкой, просто дочкой вскоре надоело— надо было выбрать имя.
— Я предлагаю Таней назвать…
— Нет, Галина, по-моему, лучше. Глаза у нее должны быть черные, как у галки.
— Нет, братцы, надо придумать что-нибудь международное, — вмешался вездесущий комиссар. — Родилась казашка на белорусской земле, в интернациональном партизанском отряде. Родилась она в зимнюю стужу, в холодной землянке. Пусть будет у нее красивое, светлое весеннее имя, которое ничем бы не напоминало ей и ее сверстникам об этом трудном времени. Пусть в ее имени звучит весна и сама она расцветает и хорошеет с каждым часом, как степной тюльпан на ее родине. Я предлагаю назвать Майей.
— О, Майя по-казахски тоже хорошо звучит! — обрадовался Батырхан. — Майя — «моя». Моя дочь!
