Анджей Сапковский - Змея
Он должен, непременно должен понять, должен суметь прочесть и расшифровать сигнал, понять, что это предостережение. Предостережение перед полосой наступающих трагических событий.
Начавшейся смертью Ваньки Жигунова.
*Ванька Жигунов погиб, можно сказать, по собственному желанию.
— Послушай, прапор, — попросил Жигунов. — Дай ты мне денек-другой подежурить на КПП. Здесь, на блокпосту, тоска, ребята уже бесятся. Взял бы с собой на ворота наших трех молодых, подучил бы их, показал, как вести охрану, научил бы бдительности. Это им пойдет на пользу…
— Эх, Иван, Иван, — покачал головой Леварт. — За дурака меня держишь? Даже слушать противно. Солдат подучишь, бдительность разовьешь. Ты попросту завидуешь Валере, что он наживается, обирая афганские автобусы, тоже захотел попробовать грабить. Валера старый грабитель и мародер, раньше или позже кто-нибудь его заложит, и пойдет он под трибунал. Я думал, сержант, что ты умнее.
— Преувеличиваешь, прапор, — скривился Жигунов. — Валера в самом деле ворюга и уркаган, он стопроцентно попадет в зону. Но если всех наших ребят, которые на воротах азиатов обдирают, тягать по трибуналам, никаких трибуналов не хватит. Прикрой глаза. По старому знакомству. Не крути, не крути головой, я знаю, почему отказываешь. Хочешь, чтобы тебе прямо сказал об этом? Слушай. Валера на КПП, хотя ты знаешь, что он ворует и грабит, но тебе противно его видеть возле себя, хочешь, чтобы я был рядом. Мне что-то тоже за это полагается. Отпусти меня на ворота, Павел Славомирович.
— Ладно, иди.
*О том, что к КПП приближается какой-то транспорт, сообщили по радио с точки, выдвинутой из «Муромца». Жигунов встал, взял АКМ.
— Ну, дети, — сказал он солдатам. — За работу. Так, как учил. А ты что, Сметанников, на рыбалку собрался? Или на именины к тете? Броник одеть! Всем одеть броники, построиться! Кожемякин, Ткач, за мной на дорогу. Ефимченко к пекаэму. Живее!
Из-за поворота дороги, лавируя между упавшими с горы камнями, вырулила однако не долгожданная бурбахайка — набитый пассажирами и багажом туземный автобус, источник ожидаемой добычи и барыша. То, что выползло, было побитым и сильно ободранным белым пикапом.
— За рулем дядька в чалме, — доложил наблюдающий в бинокль Сметанников. — Рядом какая-то баба. В кузове, две… Нет, три бабы в паранджах. Никакого крупного багажа.
— Невезуха, — сплюнул Жигунов. — Не будет от них никакой пользы. Не получим ничего, что стоило бы взять.
— Тогда как? — спросил Ткач, вертясь под тяжестью бронежилета. — Пропустим их?
— После досмотра. Должны их проверять, забыл? Прикрой нас, Ефимченко.
— Эй, там! Стой! Контроль!
Пикап, который до этого еле тащился, резко рванулся вперед в облаке дымного выхлопа, водитель, старик с козлиной бородой, сгорбился над баранкой. Сидящая рядом женщина выставила в окно ствол калашникова и выпустила очередь по часовым. Ткач завыл и упал. Жигунов и Кожемякин нырнули за мешки с песком.
— Стреляй, Вова! — зарычал Жигунов. — Бей! Огонь!
Ефимченко не смог. Не хватило опыта, руки тряслись, пальцы вцепились в ПКМ. Бабы в кузове пикапа имели больше опыта. Потому что были совсем не бабами, а одетыми в паранджи духами. У одного была базука, американская М-72, у другого РПГ-7 — оба выстрелили в бункер КПП. Третий бросил три связанных проволокой гранаты. Женщина выпустила целый магазин. После чего пикап удрал, ревя на полном газу. Кожемякин, выскочив из укрытия, полил его огнем из РПК, но тот проскочил между валунами, откуда моджахеды ответили прощальным градом пуль.
Прибыло подкрепление, но слишком поздно, только чтобы увидеть крупную надпись TOYOTA на заднем борту пикапа. Прибежали Якорь, Гущин и солдаты с «Руслана», прибежали из «Муромца» Бармалей и Захарыч. Прибежали Леварт и Ломоносов.
Мирон Ткач, раненый в обе ноги, извивался и выл на дороге. Боря Кожемякин, тот, который сначала на заставе плакал, оказывал ему первую помощь. А внутри разрушенного бункера КПП, среди тлеющих клочьев и ящиков, сидел бледный Володя Ефимченко, обнимая свой РПК. Рядом, окровавленный и обожженный, но вроде бы не очень серьезно, корчился, рыдая, Федя Сметанников. Его левое ухо, оторванное и исцарапанное, скрученное, как яблочная кожура, свисало до погона. Но Сметанникова не интересовало состояние его уха. Он смотрел на лежащего в двух метрах от него сержанта Жигунова.
— Санитар, — закричал Бармалей. — Санита-а-р.
Жигунов был живой. Благодаря бронежилету он не погиб на месте. Однако у него было сильно обожжено и изуродовано лицо, обе ноги от паха и ниже обожжены и ободраны. Но больше всего досталось его левой руке. Осколки посекли руку и выдрали из нее целые куски бицепса, во многих местах обнажив кость.
— Держись, Вася, — уговаривал, присев рядом, Леварт. — Ради Бога, держись, братан….
Выхватил из рук санитара шприц с промедолом, синтетическим морфином, сам сделал инъекцию, после чего у него начали трястись руки. Бармалей оттащил его. Санитар впрыснул Жигунову еще промидол, после чего занялся рукой сержанта, бинтуя ее вместе с обожженными клочьями рукава. Жигунов вырвался и закричал. Между его ног выступила темно-красная кровь.
— Хочу до… до… мой, — выдохнул он из себя сквозь лопающиеся на губах пузыри.
И умер.
Все стояли неподвижно. Ткача унесли на носилках, его тоже спас броник, ранения простреленных ног были не так опасны, как казалось по его паническим крикам.
— Докладывают с точки, — вдруг прервал тишину Якорь. — Едет очередная машина. Большая.
Бармалей аккуратно вынул из объятий Ефименко ПКМ, взвесил его в руках, подготовил. Пока он шел к дороге, к нему присоединились Якорь и Леварт с автоматами. И бледный, как смерть, Кожемякин с РПК.
Леварт знал, что на этот раз вывернется из-за поворота дороги с тяжелым сопением, смрадным дымом, качаясь на выбоинах. Машина еще не появилась, а у Леварта уже была перед глазами афганская бурбахайка, высокий местный автобус, фантастически разрисованный разноцветными граффити и яркими арабскими надписями, обычно цитатами из Корана, магическими заклинаниями и пожеланиями счастливой дороги.
Автобус еще не появился, а Леварт уже видел опоясывающие его гирлянды, слышал мягкое позвякивание колокольчиков, которыми была обвешана кабина.
Бармалей вышел на середину дороги.
Бурбахайка выехала из-за поворота. Точно такая, какую Леварт до этого увидел. Разве что еще более украшенная и разрисованная, чем та, в его видении. Качающаяся, перегруженная от закрепленной на крыше пирамиды из рулонов, чемоданов и другого багажа. Водитель — молодой парень в паколе.[4] Леварт заметил, как он при виде Бармалея оскалил в улыбке белые зубы из-за запачканного и надтреснутого переднего стекла. Видел столпившихся внутри пассажиров, в основном женщин. Видел детей в вышитых тюбетейках, приклеившихся к окнам, видел расплющенные о стекла большеглазые личики.
Зашипели открываемые двери. Водитель блестел зубами в улыбке. Бармалей поднял ПКМ.
— Ас-саляму алейк…
Бармалей засадил в него очередь. Кровь брызнула в стекло кабины.
Вторым открыл огонь Кожемякин, прямо по окнам автобуса. После них начали стрелять Якорь и Леварт. Потом остальные.
Автобус дрожал, автобус дымил, автобус кричал.
С шумом и свистом вышел воздух из пробитых шин, бурбахайка тяжело осела на осях. Стеклянной кашей высыпались окна, в них суетились кричащие люди. Якорь и Кожемякин секли их ураганным огнем. Пытающихся выбраться через дверь косил из пекаэма Бармалей, трупы в мгновение ока заткнули выход. Захарыч и другие били по стенкам, дырявили их как сито. Пассажиры выскакивали через разбитые окна с другой стороны для того, чтобы попасть под пули Гущина и парней с «Руслана».
— Люди! — громко закричал Ломоносов, так громко, что перекричал канонаду. — Люди! Опомнитесь! Опомнитесь!
Бармалей перестал стрелять, но не потому, что услыхал крик ботаника, просто он выстрелил всю ленту из патронной коробки. После него, без команды прекратили стрелять остальные. Леварт посмотрел на пустой магазин в своей руке. Его удивило, что это был третий.
Автобус дымил. С простреленных бортов, как из из пробитых бочек с топливом струями текла кровь. Внутри кто-то, захлебываясь, кричал. Кто-то плакал.
— Захарыч, — потребовал Бармалей. — Дай мне «Муху».
