Балис Сруога - Лес богов
— Ну, вонючая литовская интеллигенция — приветствовал он нас, — марш во двор.
Марш так марш, черт бы его взял. Мы высыпали во двор. Там скелет выступил в роли учителя и ознакомил нас с основными особенностями торжественного каторжного марша: надо идти в ногу, так, чтобы клумпы четко выбивали дробь — стук стук стук… Я за два года так и не усвоил этой премудрости — слишком она была сложна для моей бедной головы, хотя некоторый свет на таинства маршировки проливали звонкие подзатыльники начальства.
Ничего не поделаешь, Успехи других узников превосходили мои.
Стойка «смирно» и торжественная поза каторжника были вторым номером учебной программы. Встать и застыть. Руки прижать к бокам, но локти чуть-чуть отвести от талии. Фигура должна напоминать двуногий самовар.
В такой позе каторжник внимает приказам эсэсовских молодчиков и торжественно марширует на виду у начальства. Болтать руками строго воспрещается. За размахивание руками во время марша узнику гарантированы по меньшей мере пощечина, а не то дубина в бок или кирпич в загривок.
Наконец третьей и последней задачей нашего обучения было правильное выполнение команды «Mutzen ab» — «шапки долой» и «Mutzen auf» — «шапки надеть». За командой «смирно» следует окрик «шапки долой». Во мгновение ока узник обязан обнажить голову, хлопнуть по ляжке и замереть. Особенно важно, чтобы блинами хлопали одновременно, чтобы дружно раздалось стройное «шлеп», а не жиденькое «шлеп, шлеп, шлеп». Дело нелегкое.
По команде «надеть шапки!» все блины нужно было молниеносно нахлобучить на макушки. Неважно как, лишь бы держались.
С трудом усваивая премудрости лагерного церемониала мы впервые в жизни услышали из уст скелета-выродка какими страшными нравственными болезнями страдает литовская интеллигенция. Да, много чему можно было выучиться в лагере!
Пройдя курс обучения, водворив нашивки на груди и на боку, покрыв тела полосатым отрепьем, заплатив кровью за модную лагерную прическу, мы стали полноправными узниками — каторжниками. До вечера с нами больше ничего не делали. Только бешеный тиролец Тони Фабро посоветовал нам раз и навсегда расстаться с совестью — изгнать из души миражи прошлого и начать новую, еще не изведанную арестантскую жизнь.
МАРШИРОВКА ПО ГОЛОВАМ
Вечером узники возвращаются с работы. Словно улей, гудит битком набитый барак. Ни сесть нельзя, ни повернуться, ни продохнуть. Сквозь общий гул то тут, то там прорываются проклятия. Проклятия как волны, вскипают в невообразимой суматохе. Кажется, не лампа висит над головой, а огромное тяжелое ругательство, непрерывно излучающее во все стороны мутное сквернословие.
Вдруг из угла доносится хриплый голос дракона — бешеный тиролец Тони Фабро вопит:
— Raus! Raus! Raus! Вон из барака! С другой стороны барака ему вторит мягкий бас — словно орган в провинциальном костеле:
— Vyperdalivaj! Vyperdalivaj! Vyperdalivaj! Выкатывайтесь!
Одновременно с дуэтом в разных местах барака раздается звонкий аккомпанемент палок. Та-та-та-та выстукивают они на чьих-то спинах.
Кто кого бьет, почему бьет, за что бьет?
Дьявол их разберет. Ужасная давка. Бьет, бесспорно, тот, у кого есть палка. Получает тот, кто случайно попадает под руку. Больше ничего нельзя понять.
Вся толпа хлынула к дверям. Двери крохотные, узкие — моментально закупорились. До тех кто впереди палкой не дотянуться. Но громилы не унывают. Они шлифуют свои дубинки о спины замыкающих шествие.
— Тра-та-та, стук-стук-стук, — только и слышно.
Наконец все каторжники выгнаны во двор. Теперь начинается обратное шествие. Одних, вдохновляя нагайками погнали в опочивальню, других — в дневную резиденцию. Туда втолкнули и нас.
В дневном помещении ни зги не видно… Какой-то туман как осенью на Лондонских улицах… Где-то мерцает что-то похожее на огонек, сипят хриплые голоса. Где-то что-то хлопает — будто овес цепом молотят.
Приготовления к ночлегу… На полу постланы мешки, набитые трухой, официально именуемые матрацами. Едва тронешь такой матрац — и пыль встает столбом. Не видно даже огромных плакатов висящих на стенах, с трудом глаз различает скорбную и мужественную надпись. «Вошь — твой смертельный враг».
Каторжники отходят ко сну. Их укладывают на бок — если лягут на спину займут слишком много места. Начальство наводит порядок, следит чтобы один был плотно прижат к другому. Так, прижавшись друг к другу, арестанты лежат всю ночь. Хочешь повернуться на другой бок — встань. Но и таким способом не всегда достигаешь цели. Дело в том что на четырех арестантов выдается одно рваное одеяльце дырявое, как сито. Поворачиваясь, волей-неволей стаскиваешь с соседей паршивое одеялишко, будишь их. Они, разумеется, не в восторге от вынужденной побудки поносят виновника и награждают его свирепыми ударами. Нет уж, лучше совсем отлежать бок.
Ложась, надо снять верхнее тряпье снять кальсоны. Арестант остается в одной сорочке, куцей, оборванной и, понятно, чувствует себя так, будто дезертировал из рая и улегся на колючие стружки и кострику. Чем кальсоны прогневили начальство неизвестно, но снимать их следовало во что бы то ни стало.
После долгих мытарств каторжники искусно уложены и прижаты друг к другу как мармеладки в коробке. Наступает ночь. Вот тут и начинается катавасия. Не успевают каторжники сомкнуть глаза, как предпринимается проверка: не остался ли какой-нибудь неслух в кальсонах. Узники прилипли друг к другу, не проберешься. Но кальсонное хозяйство ни в коем случае нельзя оставить без инспекции.
Ну и шагают инспектора по спящим, мало заботясь о том, куда поставить ногу куда палку. Угодят в живот-порядок, наступают на голову — чем голова хуже брюха! Узники только охают, — чертыхаться и шипеть на начальство не полагается. Пойманного в кальсонах обрабатывают на месте палкой и выбрасывают в холодный коридор на всю ночь.
Не позавидуешь и узнику, вздумавшему по своим надобностям отправиться в ночное путешествие. Он тоже вынужден лезть через головы, иного пути не существует.
Но у каторжника палки нет. Он уравнен в правах с другими. Ну и достается же ему на орехи за страсть к прогулкам по чужим животам! Его проклинают, пинают ногами да так, что он птицей пролетает к выходу. И поделом. Концентрационный лагерь не дачное взморье не совершай ночных прогулок, не шатайся попусту!
Наконец, отбросив палки, громилы-надзиратели собираются у печурки и принимаются жарить сало, жуют поджаренную картошку, не переставая покрикивать на лежащих голодных арестантов.
Утихает ругань. Никто больше не чертыхается. Но сон не идет. Холодно. Тесно. В выбитые окна врывается ветер. Заключенные лежат полуголые, изнуренные. Вдруг что-то начинает копошиться на шее, впивается в бок, ползет по коленям. Руки тянутся к месту подозрительной возни и обязательно выволакивают какую-то живность — насекомое, не то грязно-белое, не то серое.
— И откуда столько мерзости берется, — вздыхает человек. Он не знает куда девать улов. Был бы собакой — живо бы перещелкал, а так повертит в руке, повертит и бросит в темноту куда попало, на соседа: не совать же насекомых обратно под матрац. Однако и сосед не остается в долгу. Он их с лихвой возвращает. Обмениваешься подарками раз, другой третий. Эх, напрасный труд — ползущего добра в бараках видимо-невидимо, всего не соберешь. Крепко стискиваешь зубы и не обращаешь больше внимания на мутно-белесую тварь. Ничего другого не остается. Всячески стараешься уснуть. Кто знает, сколько сил потребует грядущий день?
Подъем в пять часов утра. Голова — как разбитый горшок. Тошнота подступает к горлу. Не съездить ли в Ригу? Ноет тело, будто сплошь покрыто ранами.
Мой приятель Йонас кальвинист из Биржай, протирает глаза, поднимает голову и ворчит:
— Ах ты боже в дырявой рогоже, куда я сунул свою ногу? Палец никак не вытащу.
Палец Йонас вытащил благополучно, но так и не понял, совершил ли он преступление или благодеяние. Дело в Том, что большой палец добродушного Йонаса оказался во рту каторжника, лежавшего у него в ногах. Тот ночью внезапно умер и перед смертью видно — прикусил чужой палец.
— И надо же, чтобы со мной этакое случилось, — вздыхал мой приятель Йонас, кальвинист из Биржай. — Неужели я задушил его своим пальцем?
Долго вздыхать не пришлось. Приказ: мыться.
В коридоре — толчея каторжники ругаются, спотыкаясь, лезут друг на друга.
Коридор завален трупами.
Разочаровавшись в жизни, ночью отправился к праотцам какой-то узник. Что ж делать, не лежать же живому всю ночь в обнимку с трупом. В таких случаях соседи усопшего вытаскивают труп в коридор — в бараке освобождается место, и эту ночь можно лечь поудобнее. Правда, соседи иногда ошибаются и выбрасывают в коридор какого-нибудь обморочного или хворого дышащего на ладан. В коридоре холод или клумпы людей бегущих умываться, возводят мнимых покойников в сан действительных. Случается и так, что тот или иной покойник приходит на свежем воздухе в себя и даже пробует вернуться в опочивальню. Как бы то ни было, за ночь в коридоре набирается немало покойников — пять, десять, а то и до дюжины.
