Тимофей Чернов - В те дни на Востоке
Но больше всего оказал на нее влияния Родзаевский, создавший в Харбине фашистскую партию из русской молодежи. На всю жизнь запомнила она его выступление в гимназии.
— Ничто так не ценится в Японии, как воинская доблесть, как презирающий все опасности и смерть героизм воина, который может принести свою жизнь на алтарь отечества. Священная обязанность российской молодежи — следовать благородному примеру японских воинов-самураев. У нас нет родины, зато есть верные друзья, которые помогут нам обрести свое государство. Но для этого мы должны выработать в себе непоколебимую стойкость, чтобы бороться с красными врагами…
Голос его рокотал, переходил на истерический крик. Горели неистовым блеском глаза, а резкие жесты как бы дополняли, усиливали его речь.
Когда Родзаевский смолк, зал потрясли рукоплескания. Евгении казалось, что крикни он: «За мной, друзья!» — и все пошли бы.
Она уверовала в эту борьбу. После гимназии вступила в женскую секцию фашистской партии. Ее учили стрелять из винтовки, нагана, маршировать на парадах. До этого Евгения увлекалась музыкой, играла на рояле, в домашних концертах неплохо исполняла старинные романсы, пользовалась успехом на благотворительных вечерах. Теперь ее меньше стали занимать музыка и пение. Она больше отдавала времени подготовке к борьбе «за грядущую Россию».
Когда об этом узнал Родзаевский, он выразил Евгении свое неудовольствие, сказал, что ее вокальные способности нужны для борьбы. И предложил ей выступать в фашистском клубе после лекций.
Евгения блестяще справлялась со своей ролью. В клуб больше стало ходить молодежи. Сверстники расточали ей похвалу. Но Евгения боготворила Родзаевского. Обожала его, подражала ему.
У «вождя» же были далеко идущие цели. Однажды он вызвал ее к себе в кабинет. Там сидел японский офицер с одутловатым лицом и притворно ласковыми глазами.
— То, о чем мы с вами будем говорить, Пенязева-сан, должно остаться в глубокой тайне, — вкрадчиво предупредил японец.
Евгения ответила легким кивком и вся превратилась в слух.
— Госпожа Пенязева, — начал Родзаевский, не сводя с нее цепких глаз, — вы уже знаете, что цель нашей партии — борьба с большевиками. Один из методов этой борьбы мы хотим предложить вам.
Евгения затаила дыхание. Она еще не имела представления ни о каком методе. Знала только, что Япония готовится к войне с Россией. А вот что может сделать она, ей было неведомо.
— У вас блестящие возможности оказать помощь ниппонскому командованию и прославить себя. Это будет высоко оценено властями Маньчжоу-Ди-Го[4].
Евгения слушала фашистского вождя и все еще не понимала, к чему он клонит. Возможно, речь пойдет о ее устройстве на работу в японскую военную миссию. Ведь некоторым русским выпало такое счастье. И она бы не отказалась.
— Нам известно, — продолжал Родзаевский, — что ваш отец погиб от рук красных палачей в Чите.
— Да, — подтвердила Евгения. — Вместе с папой арестовали маму. Я, конечно, плохо помню.
— Но вы, надеюсь, не простили красным, и если бы предоставилась возможность отомстить…
— О, за мать и отца у меня бы не дрогнула рука!
— Прекрасно! Я знал, что вы решительная. Такие нам нужны. Когда Гитлер займет Советский Союз по Урал, а японские войска вступят в Сибирь, мы установим свою власть. Но за это надо бороться, выведывать тайны врага. Если вы думаете посвятить себя этой борьбе, мы будем вас готовить.
Евгения догадалась: ее хотят учить на разведчика. А что, это должно быть так романтично! Жить где-то среди врагов, добывать ценные сведения и передавать в нужные руки. Конечно, это связано с большой опасностью, зато чертовски интересно!
— Как вы смотрите на наше предложение, госпожа Пенязева? — Родзаевский не сводил с нее ястребиных глаз. И Евгения, польщенная доверием фашистского вождя, ответила так, как сама не ожидала:
— Во имя новой России я готова пойти на все, если даже это будет угрожать моей жизни!
— Умница! — не удержался от похвалы Родзаевский. — У вас будут вопросы, Судзуки-сан?
Японец осклабился и заговорил голосом мягким и учтивым, изображающим крайнюю доброжелательность.
— Госпожа Пенязева хорошо представляет себе тот путь, по которому предстоит пойти, или это только слова? Я по-отечески должен предупредить, что миссия, которая на вас возлагается, очень ответственная. Это будет связано с разными трудностями, риском для жизни. Возможно, вам придется не одной спать…
— Я на все готова, господин капитан.
Да, тогда она была слишком наивна, не представляла себе ту опасность, на которую решилась. А теперь чем ближе подъезжала к границе, тем больше волновалась: а вдруг кончится неудачей переход рубежа или она провалится потом?… Конечно, ее ко многому подготовили, но люди остались для нее загадкой. Правда, они такие же русские, как она, и в то же время чем-то отличаются от нее. А чем, этого она не знает… Как все сложно и непостижимо! Может, ей не следовало бы связываться с разведкой, а спокойно жить в Харбине? Вспомнилась двоюродная сестра, которая не советовала ей вступать в фашистскую партию, уговаривала посвятить себя искусству. Но такая безмятежная жизнь не устраивала Евгению. Она жаждала романтики, приключений, связанных с опасностью, с борьбой.
…Вечером поезд прибыл на станцию пограничного города Маньчжурия. Остановился около одноэтажного вокзала. На перроне стояло десятка полтора встречающих, Евгения наблюдала из окна, не выходила из вагона, ждала: кто-то должен ее встретить. Не зря же давала телеграмму.
К вагону приблизился солидный господин в синих галифе, пиджаке и шляпе. Он поднялся на подножку и вошел в вагон. Это был Жолбин.
— Госпожа Пенязева? — учтиво улыбнувшись, спросил он. Евгения кивнула.
— Очень приятно. Давайте ваши вещички.
Евгения увидела, что одного уха у него не было. «Видно, в гражданскую войну пострадал».
Жолбин взял чемодан и что-то тяжелое, упакованное в рюкзак. Они вышли на перрон. Неподалеку стояло несколько извозчиков-китайцев. Жолбин подозвал одного, посадил гостью и пристроился сам.
Через несколько минут Евгения уже сидела в кабинете Ногучи. Капитан расспрашивал о жизни в Харбине, рассказывал о пограничных делах. Евгения, покуривая, внимательно слушала своего шефа. Отныне она будет выполнять только его указания, подчиняться только его воле.
— Сегодня вы устали, отдыхайте, а завтра мы ознакомим вас с заданием.
Глава седьмая
В воскресный вечер в клубе части демонстрировался фильм «Разгром немцев под Москвой». Клуб был переполнен. Солдаты сидели на полу перед экраном, стояли в проходах, а у дверей строили «баррикады» до самого потолка. Всем хотелось увидеть побитых завоевателей.
После кино были объявлены танцы. В зале сдвинули скамейки. Веселов пробежал пальцами по перламутровым клавишам баяна, настраиваясь на вальс. Закружились офицеры, замелькали гимнастерки, кителя, и только изредка привычное однообразие нарушали женские фигуры.
Арышев сидел около Веселова, наблюдал за танцующими. Мимо проплыла крутобедрая дама в ярком шелковом платье. Ее медленно кружил краснощекий капитан, начальник продовольственно-фуражного снабжения Пильник. Он разопрел, будто вез тяжелый непосильный груз.
Низенькая пышка повар Капка танцевала с Воронковым. Взглянув на Анатолия, Александр Иванович подмигнул ему, мол, веселиться надо, а не скучать. Но танцевать было не с кем, да и не нравились ему здешние партнерши. Разве что эта, стройная блондинка в сиреневом платье, что кружилась с комбатом. Это была врач, жена капитана Сидорова.
Анатолию вспомнился городской сад, Таня.
Таня… Где она сейчас? Может, в эти минуты тоже вспоминает о нем. Война свела их и разлучила.
Внимание Арышева привлек Померанцев. Изящный, как всегда, адъютант плавно выписывал красивые фигуры, легко придерживая за талию стройную девушку с солдатскими погонами на гимнастерке, связистку Нину. На голове ее лихо сидела пилотка, из-под которой на плечи падали темно-русые волосы. Нину все уважали в полку — она Прекрасно пела, Веселов посвящал ей свои стихи. И теперь он ревниво посматривал на Померанцева, когда тот наклонялся к лицу Нины и что-то шептал.
Когда смолк баян, несколько офицеров подошли к Веселову. Одни просили сыграть танго, другие — фокстрот.
