Геннадий Семенихин - Жили два друга
«Младшему сержанту Л. В. Пчелинцеву от командира части» или же: «Л. В. Пчелинцеву за меткую воздушную стрельбу»? А подпись в обоих случаях – командир части.
– По-моему, второй вариант лучше, – чуть покраснев, так что это осталось незаметным под густым аэродромным загаром, одобрил Демин. – Кстати, товарищи.
Я не имел еще возможности поздравить нашего нового члена экипажа младшего сержанта Пчелинцева за снайперскую воздушную стрельбу. Только вы лежите, не вставайте… Прямо скажу: Пчелинцев ошеломил весь полк своей меткостью. Я даже не ожидал.
– Я и сам от себя не ожидал, товарищ командир, – дрогнувшим голосом ответил Пчелинцев, и его темные глаза благодарно засветились. – Чертовски хотелось самого себя превзойти. Да и вдохновение какое-то нахлынуло.
Демин присел на пожухлую траву, положил на колени планшетку.
– Однако вдохновение штука капризная. Пчелинцев, – возразил он мягко. – Утром оно есть, а к обеду, глядишь, улетучилось. Так что я надеюсь, что, когда мы начнем летать в бой, вы будете делать ставку не на вдохновение, а на мастерство и упорство. – Он придирчиво посмотрел на воздушного стрелка, ожидая ответной реплики, в которой могло прозвучать возражение. Но Пчелинцев приподнялся, сорвав травинку, сунул ее зеленым стебельком в рот.
– Совершенно верно вы заметили, товарищ командир Может, я и ошибаюсь, но от душевного подъема бойца часто зависит победа. Это так, посудите сами. Вот у Чапаева было вдохновение накануне штурма Лбищенска, он и вел себя героически. А если война сейчас не исчерпывается пятью-шестью гениальными сражениями, как это было раньше? Если надо воевать много дней и ночей, в дождь и холод, в зной и метели, как сейчас, когда схлестнулись две такие силы – мы и Гитлер? Разве можно ожидать, что воины будут уходить с вдохновением в каждый бой? Чепуха, фантазия, вздор. Вам надо лететь, а у вас ноет зуб или пришло с плохой вестью письмо. Или вы просто устали и к самолету идете вялой, расслабленной походкой. Так разве можно думать, что в каждый боевой вылет летчик идет с особенным душевным подъемом или вдохновением, как я тут неосмотрительно выразился? Разумеется, нет. И я считаю, что в бой надо идти как на тяжелую, но обязательную работу.
– К сожалению, это верно, – вздохнул Демин, а про себя подумал: «Однако у этого парня извилины работают».
Это все было в четверг. А в пятницу утром Демин снова стал свидетелем эпизода, никак не соответствовавшего привычному укладу жизни его экипажа. Пчелинцев сидел на скамейке, на его коленях лежал твердый лист картона с наколотой белой бумагой. Ссутулясь над картоном, воздушный стрелок делал короткие движения карандашом. За его спиной стояли оружейница Магомедова и восторженно улыбающийся моторист Рамазанов.
А впереди, метрах в пятнадцати – двенадцати, рукой поглаживая металлическую лопасть винта, застыл у самолета Василий Пахомович Заморин. Был он в отглаженной гимнастерке, на груди белели две медали «За отвагу», с которыми пришел он из пехоты в авиацию после трудного сорок первого года. Желтые полоски – отметка о двух тяжелых ранениях – украшали гимнастерку, туго перепоясанную солдатским ремнем.
– Ну как там? Что-нибудь робится? – раздался его басок, и Демин только теперь понял, что это Пчелинцеву позирует «папаша» Заморин.
– Здравствуйте, друзья, – сказал неожиданно появившийся лейтенант, – продолжайте свои занятия, – и через плечо Пчелинцева посмотрел на широкий лист бумаги. Увидел острый нос ИЛа, лопасти винта и почти вровень со втулкой самолета широкое, доброе лицо механика. И ремень с волной складочек над ним, и загорелая сильная рука с выпуклыми жилами, и седые волосы, выбившиеся из-под чистой, незамасленной пилотки, хранившейся, по-видимому, для особых парадных случаев, – все было как у живого, всамделишного Заморила.
– Не волнуйтесь, Василий Пахомович, – улыбнулся Демин. – Дело у младшего сержанта действительно робится. Вот только глаза подкачали. У вас они добрее. А тут какие-то стальные.
– Да, товарищ командир, – не отрываясь от рисунка, пробормотал Пчелинцев, – глаза действительно не того. Мне бы для них талант Брюллова.
– Да вы для нашего экипажа больше чем Левитан, Леня, – засмеялась звонко Магомедова. А Демин мысленно отметил: «Смотри-ка, он ей уже Леня! Хорошо, что хоть не Ленечка».
– Спасибо за комплимент, сударыня оружейница, – встряхнул курчавой головой Пчелинцев.
– Не за что, сударь воздушный стрелок, – не осталась в долгу Магомедова.
– Не просто воздушный стрелок, а щит командира, – нравоучительно поправил младший сержант.
– А меня когда вы нарисуете? – засмеялась Магомедова.
– В любое время дня и ночи. Ночью, при лунном освещении, даже лучше.
Смех Магомедовой всплеснулся над их головами. Показывая белые отполированные зубки, Зарема поправила тяжелую косу, с наигранной капризностью промолвила:
– А у меня лицо не фотогеничное… во-о-от. Я всегда на фотографиях прескверно получаюсь.
– Зара… – улыбнулся Пчелинцев. – Зачем о себе столь жестоко? Вы же сами прекрасно знаете, что это не так. Разрази меня гром небесный, если вы не самая красивая оружейница в нашем полку, а может, и во всей дивизии. За такую горянку я бы самый дорогой калым уплатил, если бы посватался.
– Уй! – восторженно воскликнула Магомедова, которая часто вместо «ой» говорила «уй». – У нас за девушек не сватаются. Их похищают. А как бы вы похитили, если вы даже верхом на коне скакать не можете?
– Вот это уже в самое «яблочко», – ойкнул Пчелинцев. – В нашей Рожновке скачек действительно не устраивают. Мы мужики нижневолжские. Нас невод и сети кормят. Так что по части похищения горянок я действительно не силен. – Пчелинцев сделал несколько последних штрихов и вздохнул, как после тяжелой работы. – Василий Пахомович! Вольно, мой дорогой. Я вас нарядно помучил. На сегодня хватит. Идите смотреть.
Заморину портрет понравился.
– Да я же почти как живой! Ай да молодец, Леня!
Мне подаришь?
– Ну конечно же. В Третьяковскую галерею продавать не повезу.
– Вот и спасибо, Леонид. Я его в деревню Клаше своей пошлю. Пусть она его в избе на стенке вывесит.
Все-таки при нашивках и медалях. Пусть баба убедится воочию, что я не зря на фронте. Вы одобряете, товарищ командир?
– Конечно, одобряю, – откликнулся Демин, подумав, что этот карандашный набросок его совершенно не взволновал. Мало ли подобных самоучек было и в других полках. Все же это гораздо лучше, чем бегать по селам в поисках самогонки или затевать многочасовые «пульки», бездарно растрачивая на них свободные и такие дорогие на фронте часы покоя. Но игривый разговор стрелка и оружейницы подействовал на него гораздо сильнее. На Магомедову он всегда смотрел только как на подчиненную и очень исполнительную работницу. Никогда бы в жизни ему не пришло на ум отвечать на вопрос, красивая она девушка или нет. Но сейчас от одного предположения, что между Пчелинцевым и Заремой могут возникнуть какие-то особенные отношения, совсем не те, что были у девушки со всеми в экипаже, ему стало не но себе. Бросив пристальный взгляд на Пчелинцева, снимавшего рисунок с картона, лейтенант опять ощутил глухое раздражение. «Только этого еще мне не хватает, чтобы между ними любвишка завязалась». К Магомедовой он относился всегда с несколько суровой заботливостью старшего, отвечающего за младшего. Однажды он стал свидетелем такой сцены. Возвращался ночью в село, где квартировали летчики, и во дворе у своей хозяйки, в беседке, оплетенной со всех сторон повителью, услыхал возбужденный голос первого полкового ловеласа Сашки Рубахина, своего однокашника по летному училищу.
– Дролечка ты моя, – шептал Сашка знобким от волнения голосом, – галчонок мой черненький. На руках буду носить. Вот те крест, после войны на родину увезу.
В шелка и крепдешины разодену. Только не отталкивай меня…
В беседке послышался шум. Очевидно, исчерпав весь свой запас красноречия, Сашка призвал на помощь силу как более надежное средство. В ночной тиши прозвучал громкий возмущенный голос Магомедовой:
– Да оставьте вы меня в покое, товарищ лейтенант.
Разве я давала вам какой-нибудь повод.
Пощечина прозвучала в ночи, из беседки вырвалась оружейница и, не узнав даже своего командира экипажа, метнулась в темь Демин шагнул в беседку, увидел, как Сашка Рубахин потирает щеку.
– Ну что? Огрела? – спросил он сухо, еле сдерживая гнев.
– Огрела, – миролюбиво признался Сашка, не замечая странной вибрации деминского голоса – Ты ее, что ли, в своем экипаже такой мегерой воспитал? Ничего, дай только срок. Сама еще ко мне прибежит.
– Что ты сказал?! – заревел Демин. Он шагнул к Рубахину и с такой силой встряхнул его за шиворот, что куда-то в пепельно-черную ночь полетели пуговицы с Сашкиной гимнастерки. – Вот что я тебе скажу, уважаемый донжуанчик: если только ты… – здесь Демин употребил такую длинную и складную матерную фразу, что Сашка даже рот открыл от удивления. – Если ты еще хоть раз осмелишься прикоснуться к этой девчонке, я у тебя ноги повырываю из того места, откуда они растут, и будешь ты на этом самом месте, которое тебе в детстве папа с мамой слишком мало полоскали ремнем, до самой своей Вятки ползти. Понял?
