Георгий Егоров - Книга о разведчиках
Мы, конечно, сразу же заметили, с какой удивительной наглостью средь бела дня заполняли они улицу. В разных направлениях, из конца в конец перекатывалось множество серых комочков. Чем-то напоминали они стаи воробьев на дороге, по которой возят зерно небрежные возчики.
Как-то утром пришел к нам дед, живший по соседству.
— Ребяты, помогите кадку выкатить из кладовки.
Солдат не привык расспрашивать, что, зачем и почему, — раз надо, значит, надо.
По дороге Зайцев все же поинтересовался:
— А что, кадка-то не нужна стала в кладовой? Дед все время ухмылялся — не иначе что-то приготовил нам, сюрприз какой-то.
— Дело вот в чем, ребяты. Мыши одолели, проклятушшие, и я решил сделать научный ксперимент: вташшил со старухой кадку в кладовку, намазал внутренность ее салом, а сверху поперек положил дошшечку на вертушке и привязал сала. Как только мышка пойдет к салу по этой дошшечке, дошшечка переворачивается и она, голубушка, бух туды, в кадку. А утресь у старухи чугун вару взял и обварил их всех тама. Так вот нада выкатить на улку.
Кадка, которую дед не мог выкатить со своей старухой, была больше похожа на чан — она чуть пониже нас с Зайцевым, в два обхвата. И в ней на три четверти ее емкости… мыши; Мы с Зайцевым даже попятились от ужаса.
Вчетвером мы кое-как выкатили кадку на середину улицы, опрокинули и любопытства ради стали считать, отшвыривая палочкой по две, по три твари.
Две с половиной тысячи насчитали!
Долго потом эта куча лежала посреди дороги. Когда прибыл полк, появились в селе военные автомашины, кучу немного разъездили. Причем каждый новый шофер непременно останавливался и удивленно рассматривал это скопище. И так до тех пор, пока не выпал снег. Снег прикрыл все. Но зато на снегу появилась густая сеть мышиных тропинок.
Невольно возникает, наверное, вопрос: а какое отношение эти мыши имеют к разведчикам и к разведке? А очень даже прямое.
Эти миллионы и миллионы серых прожорливых тварей не только все поедали на своем пути. Они несли страшную болезнь — туляремию, мышиную чуму, которая передавалась и человеку. Из-за этой чумы я на целых полтора месяца позже попал в разведку. И не в ту, в которую собирался.
В середине ноября, когда уже пришла обрадовавшая всю страну весть об окружении нашими войсками 22-х гитлеровских дивизий под Сталинградом, меня зачислили в маршевую роту и отправили на станцию Иловля, куда прибыла для пополнения 233-я стрелковая дивизия. Я тогда, помню, невесело подумал: окружили без меня, а добивать без меня, видимо, не добьют. Поэтому когда генерал перед строем спросил, есть ли желающие пойти в дивизионную разведку, я сделал три шага вперед.
Разведчики встретили новичков с любопытством и заботой. Хорошо накормили — а армии это очень важно. Расспрашивали: кто откуда, где воевал и вообще что за человек.
А к вечеру у меня обнаружилась повышенная температура — она была, видимо, и раньше, только я о том не догадывался. Фельдшерица — в разведроте свой медработник, — симпатичная шустрая девушка, долго щупала у меня и еще у одного бедолаги под подбородком железы, искала внешние признаки мышиной чумы, потом покачала головой и повела нас в госпиталь. А в ночь дивизия ушла на фронт.
Я бы, может, никогда не вспомнил про этих мышей — мало ли мрази на войне встречает человек. Но восемь месяцев спустя, летом сорок третьего, везли меня, тяжело раненного, с Курской дуги в Ессентуки через Сталинград, и в окно санитарного вагона с высоты железнодорожной насыпи я смотрел на руины великого города. Они кишмя кишели крохотными серенькими фигурками. Это были пленные фрицы, разбиравшие завалы, расчищавшие разрушенный ими же город. Было в этой картине что-то знакомое. Я смотрел и никак не мог вспомнить, где я это уже видел. И вдруг осенило — мыши! Полчища мышей, серую мышиную чуму вспомнил я, глядя на кишащий пленными город в приволжской степи.
А через тридцать пять лет на встрече однополчан я познакомился с бывшим военфельдшером 812-го артполка, входившего в состав нашей дивизии, Шурой Кузьминой.
После она мне написала в одном из писем:
«Может, это действительно символично то, что ты написал про мышей — что их пригнал к Волге фронт, что им дальше некуда было бежать — только на самом деле это было не так.
В то время, когда свирепствовала туляремия, я работала в спецотряде по борьбе с эпидемией. И, конечно, специалисты (а не твоя хозяйка и не «старые люди», на которых она ссылается) исследовали причины столь необычного мишиного нашествия.
Дело все в том, что природа сама регулирует рождаемость грызунов и других мелких зверушек в зависимости от видов на урожай, от обилия кормов. А как известно, сорок второй год в донских и приволжских степях был очень урожайным. А убрать этот урожай было уже некогда — на территории этих областей развернулись боевые действия. Все зерно осыпалось на землю, в поле. Это и создало благоприятные условия для появления такого несчетного множества мышей.
Конечно, ты можешь иметь свою точку зрения — это твое право. Только нам тогда объясняли это так».
Наверное, так оно и было, как объясняли специалисты, а не «старые люди»…
Глава шестая. В землянке
Я никогда не видел лица этого человека. Не знаю его фамилии, его имени. Не помню, откуда он родом. Знаю лишь, что он лейтенант, — и все. Мы разговаривали два-три часа. И тем не менее не могу не сказать о нем: он запомнился на всю жизнь. Я часто думал о нем в течение всей войны. И после войны.
Встретились мы так.
Я протиснулся в землянку. В ней было тепло и абсолютно темно. На всякий случай поздоровался. Мне ответил мягкий задумчивый голос. Немного помешкав, он настороженно спросил:
— Кто?
— Из новеньких я. Пополнение…
— А-а. То-то слышу — голос незнакомый. Откуда?
— Из госпиталя. После ранения.
— Где воевал?
— Под Котлубанью.
— Да-а, там были сильные бои осенью, помню… Располагайся, отдыхай. Есть хочешь? Там на печурке котелок со «шрапнелью», поешь. Хлеб пошарь, тоже где-то там.
— Спасибо, не хочу.
Видать, он был рослым: его ноги выдавались в проходе. Я нечаянно задел за них в темноте, когда стал устраиваться на другой лежанке, к печурке поближе — от нее чувствительно тянуло теплом.
— Откуда родом? — спросил он.
— Сибиряк.
— Хорошие ребята сибиряки, — тихо произнес он и, помолчав, добавил: — У нас есть один сибиряк, Иван Исаев. Из Красноярска.
— Я с Алтая.
— Никогда не был в Сибири. Говорят, у вас на Алтае горы красивые, как в Швейцарии.
— Не был, не знаю.
— Где, в Швейцарии?
Я невольно засмеялся.
— И в Швейцарии не был, и в наших горах.
— Зря. Посмотрел бы. Я люблю смотреть.
Он говорил неторопливо, как, видимо, перед моим приходом неторопливо думал. Наверное, вспоминал дом, потому что стоило лишь заговорить о родной деревне, как в голосе появилось не то чтобы оживление, а какой-то интерес, теплота, раздумчивость.
— До войны я механиком работал в совхозе. Скучная работа. Это я считал тогда. А сейчас как начну вспоминать, — вспоминаю почему-то все чаще и чаще, — и думается мне, что интереснее моей работы вроде бы нет и не было на свете. Так бы домой и улетел. В наш хреновенький гаражишко, к моим полуторкам. Кажется, люблю я их сейчас чуть ли не больше всего на свете. Запах гаражный! Ты, наверное, не представляешь всего этого? Тебе сколько лет-то?
— Сегодня исполнилось девятнадцать.
— Поздравляю… Конечно, неженатый?
Я хмыкнул:
— Чего я, очумел, что ли…
— Мне вот двадцать два. А я уже очумел.
Он долго молчал: видимо, снова улетал мысленно в свою деревню, потому что, когда я вроде бы начал придремывать, он вдруг заговорил:
— Была у нас в деревне девчушка. Невзрачненькая, серенькая. Я уж школу кончил, а она все еще ходила в седьмой или восьмой, а может, и в десятый класс. Я не считал в то время. Мимо нашего дома ходила. В материных валенках, в большой шали. А потом как-то однажды весной вдруг она скинула всю эту шушеру. Увидел я ее и остолбенел. Думаю: боже мой, откуда такая красота-то взялась! Из ничего вроде бы расцвела. Стою и, рот разинувши, смотрю. А она подошла и улыбается: «Что, — говорит, — только сейчас и заметил? А я-то, дура, думала, что ты зрячий… Вильнула подолом и прошла мимо. И началось у меня, как в любовном романе: я за ней, она от меня. Чувствую, что совсем не отрезает и близко не подпускает. Обиделась, что ли…
Он зашуршал газетой — видимо, впотьмах отрывал лоскут на закрутку. Потом заработала «катюша» — посыпались искры. Прикурил. Мне виден был красный огонек цигарки, и когда огонек вспыхивал, то освещались кончик носа и глубокая ямочка на квадратном подбородке.
— И откуда у них такая обидчивость берется? Вроде бы вчера еще соплюхой была. А тут вдруг на вот те — гонор…
