Сергей Герман - Фугас
— Ну все, теперь к нашему шалашу, — распоряжается Прибный. — Олег, а ты лежи, у тебя постельный режим. Все остальные — к столу.
На стол ставят тарелку с солеными огурцами, нарезанные сало, хлеб, какую-то бледно-зеленую капусту.
Продолжая прерванный разговор, Прибный поднимает стакан:
— Давайте за нас, за тех, на ком держится Россия. Армия — ее последняя надежда. Все воруют и жульничают, каждый стремится набить свои карманы. А мы воюем за страну, за нашу Россию, и нам не нужно ничего, только лишь, чтобы нас уважали. Запомните, что после возвращения домой у каждого третьего из вас опустятся руки, потому что не останется сил, чтобы что-то доказывать. Но каждый четвертый не успокоится на этой войне и будет рваться воевать… И поедет на вторую войну, третью, пятую…
А каждый шестой ударится в религию, потому что не сможет спокойно жить после того, что видел и пережил. И только один из восьми придет в орденах и ему скажут: «Герой!»
Кто-то будет беспробудно пить, кто-то сядет на иглу, кто-то попадет на зону, многие вернутся без рук или ног…
И каждый, заметьте, каждый больше всего будет бояться, что ему скажут, его солдатский подвиг был никому не нужен. У меня в прошлую войну в отряде сержант был, Саша Королев. Он у меня снайперил и за геройство орден Мужества получил. Приехал домой, а жена его дураком назвала. Дескать, другие деньги делают, машины. Квартиры покупают, женам золото и брильянты дарят. А ты, мол, железяку на грудь нацепил, как мальчик. В детстве в войну не наигрался.
Сашка не выдержал, пошел в гараж и там застрелился. Так что давайте за то, чтобы Родина нас не забыла.
Выпили по первой. Закусили. Степаныч потянулся за гитарой:
— Жаль, подмога не пришла, подкрепленье не прислали, нас осталось только два, нас с тобою нае-е-бали.
В буржуйке горит огонь, потрескивают угли. На душе становится тепло. Если закрыть глаза, можно представить, что я у мамы, в деревне. Машка возится с куклами. Нет никакой Чечни, нет войны, нет… Наливают по второй…
Все братушки полегли,
и с патронами напрягно,
но мы держим рубежи
и сражаемся отва-а-а-жно.
Пушка сдохла, все, пиздец!
Больше нечем отбиваться.
Жаль подмога не пришла,
подкрепленье не прислали,
что ж, обычные дела,
нас с тобою нае-е-е-бали…
Кто-то спрашивает:
— Степаныч, а ты чего боишься?
Прибный ставит гитару на пол. Долго смотрит куда-то в угол:
— Плена боюсь, хлопцы, позора… Мне дед рассказывал, он в Великую Отечественную воевал… И тогда, и сейчас пленных за людей не считали и не считают. В первую войну мы солдатика одного вызволяли. Пошел в село один, его и выкрали. Я сам в село ходил, со стариками договаривался. Как договаривался? Вывел танк, навел ствол пушки на дома и сказал:
— К вечеру солдата не будет, расхерачу все…
Вернули. А утром комбриг строит бригаду… Выводят этого солдата, и комбриг начинает его чморить — трус, предатель, расстрелять тебя мало. Я тогда еле сдержался. Пацан такое пережил, а его к стенке поставить обещают. В общем, морально сломали парня… А это самое страшное на войне, когда бьют свои.
Поэтому я себе слово дал — в плен не пойду. Давайте выпьем за то, чтобы нас это не коснулось.
Выпили. Шарипов толкает меня ногой:
— А у меня в кармане на этот случай всегда эфочка лежит. Хорошая такая эфочка, ручная.
Все захмелели, завязался разговор. Гизатулин рассказывает о новом снайпере.
— Приходит ко мне, весь такой военный, типа рейнджер. Говорит, возьми к себе, я снайпер. — Ромка прыскал от смеха. — Я смотрю, блядь, ну какой он, на хер, снайпер, в корову, наверное, с десяти метров не попадет. Спрашиваю, какое оружие знаешь? С чем работал?
— СВД-2.
— Приношу ему винтовку, говорю, стреляй. Вижу, не стрелок, первый раз в жизни ружье держит, максимум второй. Но берет уверенно, можно сказать, даже деловито, целится. — Гизатулин весь красный, говорит сквозь слезы и смех. — Я такой наглости отродясь не видел, такой деловой, ни один мускул на лице не дрогнет. Спрашиваю:
— Раньше стрелял?
А он мне:
— Стрелял.
— Попадал?
— Пока нет. Но попаду.
— Ну как такого не взять? Это же чудо… А в бою отличился, двух чехов снял. Степаныч сказал, что будет ходатайствовать о награждении.
Просмеялись. Степаныч встал со своего места. Все замолчали.
— Я входил в Грозный пять лет назад, в декабре 94-го, у меня на глазах умирали наши пацаны. Срочники, дети почти! Танки как свечки горели. А вся страна тогда встречала Новый год. Пили шампанское, желали друг другу счастья…
Потом, уже в январе, когда подмога подошла, стали ребят собирать. Трупы валили в кучу, как мешки с картошкой. Многим некуда было даже бирки прикрепить, ни рук, ни ног. Номера писали йодом или зеленкой… Там, где написать было можно.
И я пообещал сам себе, что помнить буду, помнить это всегда… Давайте третий тост за них, за всех. За Серегу Манаенко, Володю Извекова, Женю Магера. За ребят с Сибири, Кубани, Дона, Рязани. За русских солдат, погибших в Чечне!
Не чокаясь, выпили за погибших. С минуту Степаныч молчал, что-то обдумывая. Затем сказал:
— Водку в сейф. Всем отдыхать, завтра работа.
Укрывшись бушлатом, я закрываю глаза. Пытаюсь увидеть в темноте себя через год, пять, десять… Что со мной будет завтра? Кто я в этом мире сейчас и что я делаю здесь? В этом промокшем, холодном и враждебном краю. И бьется в памяти одна и та же строчка из песни:
…что ж, обычные дела, нас с тобою нае-е-е-бали…
Надо не забыть подшить к бушлату карманчик для гранаты. Очень хороший аргумент в безвыходной ситуации…
Праздник закончился…
НАГРАДА
Из комендатуры приходит Степаныч. Долго смотрит на нас, говорит:
— Военному коменданту звонили из Ханкалы, приказали подготовить наградные документы на Дронова. К Мужеству!..
— Да ну? Хотели же Олега к ордену?
— А Дронова за что? Какие подвиги?..
— Там, — Степаныч показывает на потолок, — телевизор тоже смотрят и лучше нас знают, кто более достоин. Товарищ майор перед камерой смотрелся очень мужественно. К тому же боевиков победил!
Начальство уже подготовило представление. Я читал: «За проявленные героизм и самоотверженность».
Ребята ропщут:
— А нам, Степаныч, видать, не судьба награды носить. Не заслужили!
Степаныч улыбается:
— Не за награды воюем, хлопцы. За идею. За державу!
Потом выдерживает театральную паузу, добавляет:
— Это еще не все. Журналистку тоже наградили, медалью… За укрепление боевого содружества.
Повисает тишина. Ребята не смотрят друг на друга.
Через три недели ротный надраил берцы, нацепил новый камуфляж и укатил в Ханкалу. Вернулся довольный. С орденом.
ОЛЕГ
Олегу дали десять суток отпуска, он получил боевые и укатил в Моздок. Но через десять дней он не вернулся, не вернулся и через двенадцать. Русские, жившие на станции, рассказали, что несколько дней назад видели какого-то контрактника без оружия, который остановил «Жигули».
Олега нашли в лесочке местные. Когда мы примчались туда на двух бэтээрах, он лежал на животе со связанными сзади руками. На руках были отрезаны пальцы, отсутствовало ухо, на лице застыла мука. Ухо у Олега было отрезано при жизни, потому что лицо было в крови. Тело накрыли плащ-палаткой, из-под серого брезента торчали ступни в носках. У Олега были хорошие берцы. Сняли. Наверное, перед тем, как убить. Или после?..
— Суки-и-и!
Когда Олега несли к машине, его ступни качались в такт нашим шагам.
Упокой, Господи, души рабов твоих, за Отечество на чеченской войне живот свой положивших.
КЛОК
Вместо Олега к нам перевели бойца из первого взвода. Ему лет тридцать. Невысокого роста, худощавый, с довольно длинными руками и короткими кривоватыми ногами.
Меня раздражает его маленький рост, редкие волоски на небритом подбородке, напускная веселость.
Как оказалось, не меня одного. Шашорин вполголоса ворчит:
— Блин, как же ему бабы-то дают? Он же скользкий, как улитка.
Новенький услышал. С улыбочкой повернулся вполоборота:
— Ну ты-то не баба! Чего беспокоишься напрасно?
Посрамленный Шашорин отворачивается к стене. Новенького зовут Андрей Клоков. Значит — Клок. Он тут же задружил с Ромкой Гизатулиным. О чем-то с ним шушукался, подарил свою новенькую разгрузку.
Дня через три Клок отличился, застрелил Прапора. Прапор — это не человек, собака. После бомбежек и пожаров в Чечне многие из них оказались на улице. Питались на помойках, жрали мышей, лягушек. Говорили даже, что ели и человечину. Прапору удалось прибиться к людям. Крутился при солдатской кухне. Хороший был пес, не злой, не агрессивный. Кто-то раньше, случайно или по злобе, облил его кипятком. По всей спине тянулся шрам от ожога, похожий на погон. Потому его и назвали Прапором.
