Руслан Сахарчук - Месть смертника. Штрафбат
Безногий стал задыхаться с широко открытым ртом.
– Телятин! – крикнул хирург. – Давай же!
Санитар помедлил еще несколько секунд, а затем обрушил дубину на лоб пациента. Приподнявшийся было безногий рухнул на стол и задергал всеми уцелевшими конечностями.
– Все, болевой шок, – констатировал фельдшер. – Плохо, Телятин, очень плохо. Не только слишком поздно, но и в общем-то мимо.
– А я не умею. Не умею я. Разучился. А-ха-ха!..
Телятина окликнул другой хирург. Не прекращая хихикать, солдат треснул по голове второго пациента.
Белоконь закрыл рот и попятился вон из палатки. Снаружи он набрал полную грудь более-менее чистого воздуха.
Анестезиолог с дубиной. Даже не так: спятивший анестезиолог с дубиной. Почему не усыплять раненых спиртом? Или чем их там обычно усыпляют? Каким-нибудь эфиром?.. «Кефиром, чтоб тебя! – ответил Белоконь самому себе. – Не твое это дело, дурак! Медикам виднее!»
К полевому госпиталю подъехали две пустые повозки. За ними – еще пара. Началась шумная эвакуация раненых.
Белоконь осмотрелся и увидел санинструктора Риту. Она помогала идти хромающему бойцу. Сержант подошел к девушке и освободил ее от тяжести. Он дотащил раненого до повозки, помог ему забраться внутрь. Тем временем Рита с обреченным видом взвалила на себя следующего солдата. Белоконь снова отобрал ее груз.
– Послушайте, товарищ санинструктор! – сказал он. – Просто указывайте мне, кого нести, а носить я буду сам.
Рита кивнула.
Повозки для эвакуации быстро заполнялись и уезжали. Подкатывали новые. Грузили на них только гарантированных «жильцов». Этим занимались все, кто мог ходить, – санитары и санинструкторы, легкораненые солдаты и офицеры. Засыпающие на ходу военфельдшеры указывали, кого нужно брать в первую очередь. Выходило, что самых здоровых. На вопрос об эвакуации тяжелораненых они бездумно отвечали, что, мол, таков порядок, первыми к переправе через Дон уедут наиболее боеспособные.
То же делала и Рита. Когда Белоконь взваливал на плечо или вел очередного бойца, она покорно провожала их до повозки. Некоторые солдаты ругались, но в большинстве своем раненые сквозь зубы терпели грубое обращение. Они уезжали – и это было главным.
Телег оказалось всего семь. Все они быстро оказались заполненными и укатили, подпрыгивая и скрипя. Но раненых в госпитале не убавилось. Среди оставшихся бойцов росла паника, однако им вовремя объявили, что вот-вот прибудут грузовики – куда более комфортный и подходящий для них транспорт. Насчет комфорта можно было поспорить – машины обычно тряслись так, что от этого открывались даже прошлогодние раны. Но уверение подействовало. Стали ждать огромную автоколонну, спешившую на помощь пострадавшим в бою героям.
Первым за ранеными приехал давешний братский катафалк – грузовик, на который еще недавно забрасывали трупы. Дощатый кузов был красным, внутри стояли лужи крови, не успев просочиться в щели. И даже туда солдаты соглашались лезть. Машина быстро заполнилась. В кабину к водителю сели двое хирургов, а в кузов к раненым подняли несколько коробок с инструментами и бинтами, ящики с йодом и спиртом.
Грузовик уехал. Операционная прекратила свою работу. Раненые доверчиво ждали обещанную колонну с транспортом.
Санитары в последний раз обошли ряды, предлагая солдатам воду. Потом они бросили даже это несложное занятие и устроились в тени операционной палатки. Медсестры, медбратья, трое красноармейцев, имевших отношение к госпиталю… Тихая компания из дюжины человек. Они негромко переговаривались, по рукам ходили бутыли со спиртом.
Рита села на один из ящиков поодаль и стала рисовать палочкой на земле. Не отстававший от нее Белоконь заметил, что у нее сильно дрожат руки. Он присел рядом с Ритой и положил ей ладонь на плечо. Девушку трясло. Белоконь слышал, как она дышит – судорожно, прерывисто – похоже, что ее лихорадило.
– Подождите здесь, хорошо? – сказал он ей. – Я сейчас.
Белоконь отошел попросить у санитаров спирта. Ему дали лишь потому, что видели, как он таскал раненых. Когда сержант с полной кружкой обернулся к ящику Риты, ее уже там не было.
Девушка брела между рядами раненых к брошенным командным блиндажам. Бойцы приподнимались и звали ее, тянули к ней руки и умоляли о помощи, но Рита, похоже, их даже не видела. Белоконь пошел за ней. К нему точно так же тянулись, а он точно так же не замечал раненых – перед его взором была лишь ее спина с поникшими плечами.
Кроме стонов слух резали какие-то непонятные крики и следующие за ними ругательства. Не останавливаясь, сержант оглянулся.
Между ранеными ходил похохатывающий санитар Телятин и бил их по головам своей дубиной. Белоконь отвернулся. Анестезиолог, да. Причем лучший в нынешних обстоятельствах…
Наконец ряды закончились. Белоконь обогнал Риту и встал у нее на дороге. Санинструктор попыталась его обойти. Сержант сунул ей в руки кружку.
– Выдохните и пейте!
Она сделала глоток или два и сильно закашлялась. Спирт расплескался. Рита выпустила кружку из рук, и та покатилась по земле, издавая жалобный жестяной звук. Девушка несколько раз вдохнула, хватаясь руками за гимнастерку Белоконя, потом оттолкнула его и побежала к одному из блиндажей. Дверь была распахнута, Рита нырнула в темноту и захлопнула за собой дверь.
* * *Белоконь зачем-то подобрал кружку и снова бросил ее на землю. Немного постоял в неуверенности. Риту было жалко. Он почти с ней не разговаривал, а она вела себя отрешенно, но что-то в ее облике вызывало у Белоконя щемящее сочувствие. Одна, слабая и одинокая, среди крови и смерти… Странно, ведь в полевом госпитале были и другие медсестры, девушки-санинструкторы, и они реагировали на все гораздо живее. Нередко с ними случались истерики. Однако Рита казалась куда более беззащитной и одинокой. Она замкнулась в себе, потому что уйти отсюда было некуда – только в себя. В воспоминания, в мечты о светлой жизни после войны…
– Стоп, – сказал себе Белоконь. – Ты все это выдумал.
И все равно…
Он принялся расхаживать возле спуска в блиндаж.
Может, она просто хочет уединиться, побыть недолго одна – подальше от покалеченных и умирающих, от которых разило кровью и остальными жидкостями человеческого организма. А ему следует остаться снаружи. Дождаться транспорта, в конце концов. Беспокоить ее сейчас своим присутствием – жестоко.
Если бы на месте санинструктора Риты оказалась его Люся… Как только Белоконь об этом подумал, ему стало настолько жутко, что аж в груди закололо.
В последние месяцы он пытался поменьше думать о том, что на самом деле происходит в эвакуации. Старался верить письмам, которые теперь приходили исправно. Люся писала, что они наконец-то прилично устроились и живут не впроголодь, а почти по-королевски. Она много шьет, поэтому им хватает даже на продукты с черного рынка. Дети не голодают. Главное, не голодают дети.
На этой успокаивающей мысли Белоконь усилием воли переключался на что-нибудь другое. Эх, если бы он только мог сбежать с фронта и прийти в Уфу пешком, он бы это сделал. Однако последствия его дезертирства были бы гораздо более плачевными, нежели нынешнее положение дел. Не для него – для семьи. А значит, вариантов не было.
Кроме того, все явственнее ощущалось, что фронт вскоре сам подвинется к Уфе и поглотит ее, как это случилось с Киевом. И то, что Белоконь пребывал на передовой, эту возможность нисколько не исключало. Эта гадкая мысль точила его уже целый год – год крупных отступлений и крохотных побед, за которыми неизбежно следовали поражения.
Если бы Люся увидела весь безнадежный кошмар передовой линии воочию, как несчастная санинструктор Рита, она бы сломалась гораздо раньше. Белоконь ни за что не оставил бы ее одну в темной землянке! Успокоить, утешить, защитить, увести – как можно дальше отсюда!..
Белоконь решительно толкнул дверь и вошел внутрь блиндажа. Там было не так темно, как он предполагал: девушка успела зажечь лампу. Она стояла посреди комнаты и держала во рту дуло пистолета.
– Рита! – сказал Белоконь. – Стой!
Девушка с силой надавила на курок. Белоконь успел заметить, как от напряжения затряслись ее руки. Выстрела не последовало. «Предохранитель, – догадался сержант. – Пистолет на предохранителе». Рита, видимо, поняла это тоже, однако исправить ошибку уже не успела. Белоконь взял ее за руки и мягко, но настойчиво отвел от нее пистолет. Девушка выронила оружие, зажмурилась и обмякла. Белоконь успел прижать ее к себе и не дал ей рухнуть на пол.
Рита уткнулась в него и разрыдалась. Белоконь снял с плеча винтовку, подвел девушку к нарам, посадил ее и присел рядом. Она плакала так горько, как плачут только дети, – вкладывая в рыдания всю душу, всю обиду и всю бессильную злобу на свою несчастливую жизнь. С каждой секундой Белоконь все больше и больше проникался этой ее горечью.
Прошло много времени, прежде чем поток всхлипов и неразборчивых причитаний стал оформляться во что-то связное. Они просто сидели на нарах, прижавшись друг к другу. Белоконь видел лишь чадящую лампу и темные волосы Риты. Платка на них не было уже тогда, когда девушка пыталась застрелиться.
