Ванда Василевская - Барвинок
Обзор книги Ванда Василевская - Барвинок
Ванда Василевская
БАРВИНОК
Только когда гражданин в сером пальто выпрямился, поставив в проходе один из узлов, которые он с трудом тащил, Петр понял, почему широкая спина и какое-то неповторимое движение головой показались ему очень знакомыми.
— Доктор…
— Что? Кто это? Кто?
Близорукие глаза беспомощно блуждали по лицам столпившихся в коридоре вагона людей. Пенсне соскользнуло с переносицы, и доктор, стараясь поймать его, уронил второй узел. Наконец, он криво нацепил пенсне на нос. И только тогда нашел окликнувшего.
— Петр Павлович! Не может быть, Петр Павлович! Идите, идите, я тут, в купе… Одну минуту, надо же эти вещи… — заволновался он и, опять потеряв пенсне, ухватился за узел.
— Давайте-ка я помогу, — весело предложил Петр, с трудом засовывая пальцы под перекрученный, лохматый шпагат. — И зачем вам, доктор, столько багажа?
— Нет, нет, ничего. Это не мои вещи… Я вот сейчас… Где же эта девушка? Только что тут была! Что же я теперь буду делать?..
— Я здесь, здесь. О, вот товарищ мне и поможет. Сюда, на полку.
Чьи-то руки подхватили вещи, и доктор некоторое время стоял, не зная, что делать.
— Петр Павлович… Вот сюрприз! Вот как в жизни случается! Вот сюда, здесь мое купе…
Но доктор ошибся дверью и неловко попятился, смущенный и растерянный.
— Может, здесь?
— Вот, вот именно… Только эта девушка…
— Ой, доктор, что-то тут неладно с этой девушкой!
— Что вы, Петр Павлович, что вы! Бедняжка, у нее такие узлы, она чуть не осталась на станции. Узлы тяжелые, а тут такая толчея… Но у нас место есть, ничего, поместимся. Мой товарищ, — отрекомендовал доктор каким-то личностям, которых Петр не сразу мог рассмотреть в тумане серого дыма.
— Подвинься, Фрося. Сонечка, угомонись, наконец. Товарищ хочет сесть, — жалобно прозвучал женский голос.
Петр поместился рядом с доктором, втиснувшись между его плечом и старушкой, безуспешно пытающейся запихнуть под лавку корзину с продуктами.
— Ой, бабушка, а с той стороны видно лес! Честное пионерское, лес! Я пойду посмотрю…
— Не вертись, Соня, а то тебя проводник из загона высадит, — простонала толстая старушка, утирая платочком раскрасневшееся лицо.
— Не высадит. Другие же ходят, а он не высаживает? — взбунтовалась девочка и, перелезая через ноги сидящих, оперлась вымазанными в повидле руками о колени Петра.
— Ох, горе мое! — беспомощно простонала бабушка.
Но доктор поспешил ее успокоить:
— Ничего, ничего, пусть побегает, ребенку трудно усидеть столько времени на одном месте.
— Вот встреча, доктор! — сказал Петр. — Садишься в поезд — и вдруг кто? Александр Илларионович! Мы всегда как-то неожиданно встречаемся: в поезде, на улице… Но теперь уж давно…
— Да, да, много времени прошло… Стойте-ка, сколько же? С год, а то и больше. Ну, конечно, что ж это я? Ведь в последний раз мы встретились в Москве, это было еще во время войны…
— Да, да… И вдруг — доктор, а с ним девушка, — засмеялся Петр.
Тот замахал руками:
— Что вы, что вы, Петр Павлович, как это можно! А что касается девушки…
Пенсне опять упало с его носа, и он безуспешно искал его на коленях. Петр снял стекла, повисшие на пиджачной пуговице.
— Ну вот, так всегда… Вечная возня. Я уж подумывал очки купить…
— Нет, что вы, очки! По этому пенсне, которое никак не держится, я узнал бы вас не то что через год, а и через сто лет. Только пенсне, доктор, только пенсне! Очки сделали бы вас другим человеком, — засмеялся Петр, растроганно всматриваясь в озабоченное, беспомощное без стекол, лицо своего соседа. — Я помню, как в госпитале сестра Елена вечно их искала…
— И находила, и находила!.. Как сквозь землю провалятся, а она их сразу и найдет!
— Сестра Елена… Интересно, что она теперь поделывает?
— Замуж вышла, как же! И, разумеется, работает по-прежнему в госпитале.
Они умолкли. Петр вдруг почувствовал, что те госпитальные дни потеряли свою страшную окраску. Побледнели страдания, воспоминания стали приятными. Доктор Александр Илларионович, сестра Елена, радостный птичий щебет за окнами в кронах огромных деревьев, одно из которых расколола бомба. Маленький прифронтовый госпиталь с перспективы нескольких лет казался просто белой пристанью, обителью добрых людей, мягких рук, понимающих улыбок. Тем более что зажившая нога давно перестала ныть даже к дождю и не верилось, что когда-то она надолго приковала его к госпитальной койке.
Обитель доброты… Да, таким и было это узкое кирпичное строение. И прежде всего благодаря врачу, который, несмотря на свою рассеянность, умел все организовать, все точно из-под земли достать, а главное — умел внести в работу известный тон, непоколебимую веру в то, что все будет хорошо, должно быть хорошо, и что страдание — не самое главное в жизни, оно отступает перед человеческим знанием, перед человеческой волей, перед человеческой добротой.
— Виды почти такие же, как там, — заметил Петр, глядя в окно, за которым широко простирались луга, сливавшиеся на горизонте с рваной, косматой линией леса.
— И правда, в самом деле! — обрадовался доктор, тараща свои круглые глаза за стеклами пенсне. Разумеется, он ничего не видел сквозь мутное окно, но сразу понял, о каком «там» говорит Петр.
За окнами постепенно смеркалось. Бабушка, вытащив из корзины бутылку, хлопотливо кормила расшалившихся ребят, брызгала на ноги соседей молоком, потом долго укладывала детей спать, сама куда больше сонная, чем они. Набитый вагон как бы всосал в себя людей. Все нашли места и, протяжно зевая, ложились. Умолкли разговоры; старушка вскоре стала посвистывать носом; рядом с нею улеглись на лавке обе девочки. Неясные личности, дремавшие весь день, полезли на верхние полки, и вдруг получилось так, будто доктор и Петр — одни в купе. Петр придвинулся к окну и прижался лицом к холодному стеклу. Из-за темного леса поднимался узкий серп луны, и ее свет вызвал из тьмы опустившейся на землю ночи серебристый блеск извивающейся вдоль полотна речки. Поезд гремел и грохотал по рельсам, но там, за окном, была такая неописуемая тишина, словно весь мир застыл в холодном, неподвижном свете месяца.
Да, окрестности были похожи на те, хотя «те» были далеко и в пространстве и во времени. Больше всего во времени. Петру просто не верилось, что тот маленький, разрушенный бомбами городок продолжает существовать — в кольце зеленых лугов, пестрых от цветов, в полукружье реки, изгибающейся по равнине, у подножья мягко поднимающихся гор. И что там, в красном здании, вероятно, и сейчас работает больница… Да, ведь это была районная больница, обычная больница для обычных больных, которую лишь временно занимали раненые.
Доктор, видимо, думал о том же, потому что, когда Петр заговорил, он сразу отозвался в лад его воспоминаниям. Как легко и вместе с тем трудно вспоминать тех людей — из них многих уже нет на свете — и те события, которые теперь казались почти неправдоподобными, те времена — грозовые, страшные и огромные.
Они говорили вполголоса, чтобы не мешать спящим. Дети метались во сне, с верхних полок доносился громоподобный, несмолкаемый храп. В коридоре спали, свернувшись на чемоданах. Погасли лампочки под потолком, лунный свет льдистыми пятнами ложился на руки, на лица спящих.
— Мужество… Мужество бывает разное.
— Разное? — удивился Петр.
Доктор беспокойно задвигался на скамье.
— Вот именно… Вы, Петр, смеялись надо мной, когда я тащил эти вещи. Что ж, видите ли… Это в память одной девушки… Вспомнил девушку одну, из госпиталя…
Он умолк на мгновение и протер платком стекла пенсне, хотя в полумраке, пронизанном лунным светом, все равно ничего не видел.
— Вас уже тогда, кажется, не было… Ну, конечно, вы уже уехали на фронт. Это было позже. Лежал у нас этакий юнец, лейтенант, что ли… Безнадежное дело, с самого начала видно было, что безнадежное. Милый был парнишка. Такой еще ребенок, что прямо не верилось, что он был в армии, что ранен. Начитанный, очень начитанный. Сестра Елена уж и не знала, где доставать для него книжки. Все читал, читал! А если книжек не было, начинал капризничать. Ну, вот она и бегала за книжками, искала, и добрые люди приносили.
— Да, там была женщина-инженер, помню, она и мне приносила.
— Вот-вот, приносили… А малый читал. Он любил поспорить, у него были свои вкусы. По вечерам, когда у меня было немного свободного времени, я заходил к нему, разговаривали о прочитанном.
— А девушка?
— Что ж девушка? Девушка приехала в один прекрасный день. Парнишка даже не спросил меня, не посоветовался со мной, просто написал — она и приехала. Так себе девушка. Светловолосая, с вздернутым носиком. Обыкновенная девушка, каких тысячи. Может, машинистка, может, кассирша, может… Ну, в общем не знаю. Ну, просто девушка. Мне ничего не сказали. Иду по коридору, вдруг навстречу этакая курносенькая. Мордочка решительная, кулачки стиснуты. Идет прямо на меня… Бровки нахмурены, на личике свирепая воинственность, а личико круглое, детское… Они были молоды, это-то и плохо, что они были так изумительно молоды. Страдание предназначено совсем не для них… Вы меня понимаете? Оно не для них существует, — кажется, что они не могут иметь с ним ничего общего.
