Михаил Стеблин-Каменский - Дракон
Обзор книги Михаил Стеблин-Каменский - Дракон
М. И. Стеблин-Каменский
Дракон
С Михаилом Ивановичем Стеблин-Каменским (1903–1981) я учился в Университете, но не могу сказать, что мы были с ним на одном курсе и на одном факультете. Я был официальным студентом, а Михаил Иванович был «вычищен» по грандиозной чистке студентов 1924 года. Вступив в комсомол на Украине в начале 20-х годов, он потом вышел из комсомола, сочтя, что эта организация нужна только в военное время, а в мирное — бесполезна. Михаил Иванович слишком часто и говорил, и поступал не так, как все. Как вышедшего из комсомола его и «вычистили», хотя сыграло, видимо, роль и его дворянское происхождение. Но он не бросил упорно учиться, а тогда особенных трудностей с занятиями не было: учились те, кто хотел учиться. А кто не хотел учиться — «работали» в профкоме.
И вот мы оба кончили этнолого-лингвистическое отделение факультета общественных наук. Я кончил университет официально (хотя получили за меня диплом по «непредвиденным обстоятельствам» мои родители), а Михаил Иванович — неофициально. Он счел свои студенческие занятия законченными, и все. Через пять лет мы снова встретились с ним в издательстве Академии наук, — оба сидели в корректорской и читали корректуру: я как корректор, а Михаил Иванович как технический редактор. И вот результат: в 1938 г. вышла книжечка «Справочник для корректоров издательства Академии наук СССР» — маленький плод нашей совместной работы.
Прошел еще год и оказалось, что диплом об окончании университета необходим, даже крайне необходим. Жизнь возвращалась к старым нормам и формальностям. Но Михаила Ивановича это не смутило. В течение года или чуть больше все необходимые экзамены были им сданы экстерном и «искомый» диплом получен.
Обстоятельства нас снова разлучили: на этот раз из издательства АН СССР был «вычищен» я. Правда, на свою пользу, ибо я поступил в Пушкинский дом. Михаил Иванович же занялся скандинавскими языками (сверх тех, которые уже знал в совершенстве), а все годы войны и блокады тоже работал в Пушкинском доме. Служа и живя в Пушкинском доме и спасая его от зажигательных бомб, от водопроводных и иных аварий и получая голодный блокадный паек, Михаил Иванович защищает в Ташкенте диссертацию о древнеанглийской поэзии. Да, да в Ташкенте, не выезжая из блокадного Ленинграда. Его оппонентами выступили два ученых с мировыми именами — Шишмарев и Жирмунский и, обращаясь к пустому стулу, присудили невидимому Михаилу Ивановичу кандидатскую степень. Все необычно в жизни Михаила Ивановича. И вот через несколько лет его книги переводятся на скандинавские языки. И самое удивительное: в Исландии переводятся его книги об Исландии. По отзывам самих исландских ученых — это лучшее, что написано о них.
Михаил Иванович был талантлив во всем. И вот теперь, после смерти Михаила Ивановича, обнаруживается, что он был еще и талантливым писателем.
Его рассказ «Дракон» написан в то время, когда на его правой руке еще не блестело золотое кольцо почетного доктора Стокгольмского университета, даже присуждение ему степени кандидата в столь необычных условиях было под вопросом. Он голодал и наблюдал голод, наблюдал блокадный быт, блокадный «антимир». Я тоже был в блокаде с семьей, правда, не до конца, не до ее прорыва — как Михаил Иванович. И еще одна необычная деталь: он был «матерью-героиней», ибо при нем был ребенок. Жена его, Ольга Сергеевна, картограф по профессии, сражалась на Ленинградском фронте (на самом фронте), да и он ведь работал во фронтовых условиях. Блокада в его «Драконе» запечатлена с глубочайшей верностью. А ведь о блокаде написано до сих пор совсем мало. Ленинградскому руководству правдивое слово о блокаде Ленинграда было что — то отнюдь не по душе…
Д. С. ЛИХАЧЕВАлександр Иванович проснулся в шесть часов утра, когда раньше обычно начиналась радиопередача, хотя теперь радио уже с месяц молчало. Он долго лежал неподвижно, покрытый одеялами и шубами. Нужно было встать попозже, и таким образом подольше не есть, чтобы день был потом не такой длинный до второй, вечерней еды. В комнате было совершенно темно и очень холодно. Вероятно, думал Александр Иванович, так жили люди тысячу лет тому назад, в ту эпоху, изучение которой было его специальностью как ученого-филолога. Так жили люди в скученных средневековых городах, — без водопровода, без канализации, без электричества, без газет и радио. Так, как сейчас в Ленинграде, бывало во время опустошительных эпидемий, неурожаев, вражеских нашествий, длительных осад. Александр Иванович не раз раньше старался мысленно нарисовать себе средневековый город во время мора, осады или нашествия. Он представлял себе тогда улицы, на которых собаки, трусливо поджав хвост, гложут человеческие трупы, в то время как кругом дымятся пожары, которые некому тушить. Тогда эти представления были мечтами филолога, которые доставляли творческое удовольствие. Теперь они стали реальностью, и насколько более будничной, чем то, что могло представить себе воображение. Александр Иванович старался убедить себя, что ему теперь представляется единственная и необычайная возможность наблюдать жизнь, подобную той, которую раньше он мог только воссоздавать в своем воображении и которая манила его своей чуждостью и отдаленностью. Но мысль эта не доставляла ему никакого удовлетворения.
Наконец он достал из-под подушки спички, зажег коптилку, накинул пальто, надел валенки на свои исхудалые ноги с уродливо проступившими на них мышцами и стал разводить огонь в железной печурке, растопками, заготовленными с вечера из распиленной книжной этажерки. Проснулась сестра Александра Ивановна, с которой он жил теперь в одной комнате после того, как ее муж уехал на фронт. Александр Иванович поставил на печурку котелок с водой. Это была последняя вода. Потом он открыл ящик стола и достал из него оставленный с вечера кусочек хлеба. Он был аккуратно завернут в белую бумагу. Александр Иванович узнал бы этот кусочек из тысячи. В нем было около двухсот грамм. С трех сторон у него была сплошная, огибающая его корочка, а снизу, сверху и с одного бока он был срезан. Он был продолговатый, невысокий и немного расширяющийся в одну сторону. Самая длинная корочка была гладкая, коричневая, слегка блестящая, будто поджаренная и пористая, как известняк. В буханке это была боковая корка. Две другие корочки были короче. Одна из них была равномерно почерневшая, закругленная и шероховатая, с прилипшими раздавленными крошками по краю (в буханке она была верхней коркой), а другая — тускло коричневая, со сплющенными порами (в буханке — нижней коркой). Снизу и сверху кусочек был срезан в булочной, совершенно ровно, а с бока он был срезан неровно, шероховато, с вдавлиной посредине. Хлеб был по рубль десять копеек, ноздреватый, но не рассыпчатый и довольно плотный и упругий. Он хорошо резался на ломтики и прилипал к пальцам. Александр Иванович срезал все три корочки, пальцами накрошил мякоть в котелок и густо посолил воду крупной солью. Потом он сел перед печуркой, открыл ее дверцу и при свете пламени стал читать греческую грамматику. «Аорист, — читал он, — часто обозначает действие, которое длилось, но которое рассматривается в своей совокупности, без специального выражения длительности, как, например, у Геродота: „город Азот сопротивлялся (факт, рассматриваемый в его совокупности) дольше всех других городов“. Аорист может обозначать, даже общий факт, если только данное действие не рассматривается в его развитии, но только как факт, могущий к тому же повторяться бесконечное число раз, как например, у Феогнида: „и медленный, но хитрый человек догонит быстрого мужа“».
Все это было сейчас, конечно, совершенно ни к чему, но хорошо укладывалось в уме и было приятно, что оно так хорошо укладывается и что ум чем-то заполняется. Александр Иванович подложил в печурку обломанную ножку стула и кусочек фанерки, когда пламя вспыхнуло, снова углубился в книгу. Сейчас уже можно было помешать закипавшее жидкое варево, раздавить плавающие в воде кусочки хлеба и, главное, облизать ложку. Он подкладывал дрова осторожно и тщательно, так чтобы они все время пылали и чтобы поверхность печурки раскалялась именно в том месте, где стоит котелок. И послушная печурка вела себя именно так, как ему хотелось. Расстаться навсегда с самыми близкими людьми (если бы у него были близкие люди кроме сестры) было бы ему сейчас, конечно, далеко не так трудно, как расстаться на некоторое время с топящейся печуркой. Все же надо было, наконец, идти за водой.
Александр Иванович оделся потеплее, поднял воротник и взял в руки ведро и кастрюлю с привязанной к ней в виде ручки веревкой. За водой надо было идти через три дома, где еще лилась из обледенелого крана струйка воды. При входе в подвал, на оснеженном дворе, залитом там и сям нечистотами, стояла застывшая на морозе очередь закутанных во что попало бесполых и безвозрастных существ с ведрами, кастрюлями, баками, кувшинами. Ждать приходилось очень долго. От оцепенения Александру Ивановичу лень было согреваться, топая ногами. Он мог только, чтобы скоротать время, считать про себя: раз — два — три — четыре — пять — шесть — семь — восемь, и, сбившись, снова с начала: раз — два — три — четыре — пять — шесть… Ему казалось, что в подвале должно быть теплее. Но там, куда он попал наконец, в полумраке, на мокром цементном полу, среди лязга ведер и злобных окриков на тех, кто, поскользнувшись, проливал воду или, зазевавшись, выбивался из очереди, — было не лучше. Стыли ноги в промокших и обледенелых валенках, стыли руки от железной ручки ведра, больше невозможно было не думать о еде. Он с трудом вытащил из стирального корыта наполнившееся до краев ведро, расплескав добрую четверть. Медленно и осторожно поднимался он по обледенелым ступенькам лестницы, боясь поскользнуться и расплескать воду. Он смотрел на свои большие неуклюжие валенки, которые, казалось, ступали помимо его воли. Они напоминали ему обувь, изображенную на ногах человеческих фигур на крышке одной тысячелетней костяной шкатулки, хорошо известной ему по изображениям в книгах.
