Валентин Соболев - Белый конь
Валентин Соболев - Белый конь краткое содержание
Валентин СОБОЛЕВ
БЕЛЫЙ КОНЬ
Сижу на доске, подвешенной на пеньковых концах над палубой. В моих руках удобная кисть — широкая, мягкая. В металлической бадейке краска, разведенная боцманом не густо и не жидко — в самый раз. Люблю красить. Не работа — сплошное блаженство. Думается, вспоминается. Нравится и запах олифы — настоящей, высший сорт! Играючи покрываю белилами большое пространство лобовой стенки судовой надстройки. Работка что надо! Изредка останавливаюсь и тогда смотрю, смотрю…
Черное море. Светлый горизонт. Солнце в зените. Серебристая чешуя мелкой волны за бортом. Гоняю кистью туда-сюда, туда-сюда. Весело на душе! Еще бы: сбылась мечта, я — матрос на большом пароходе «Пинск». И еще потому, что — победа! Победа! Германия, а теперь и Япония капитулировали. Сдались! Прекрасное нынче время. Под стать ему и погода.
Дыхание ветра приносит ко мне на верхотуру запахи сена, овса и конского пота. Внизу, на палубе, расставлены в беспорядке брички. На них — солдаты. Рядом стоят лошади — серые и каурые, буланые и вороные. И только одна из них — белая — пятно на темном фоне. Воинская часть, а может, обоз, отвоевав в Европе, возвращается домой, в Россию. Сколько километров военных дорог прошли солдаты, подталкивая повозки? Разве кто скажет! Сколько наших парней полегло вон там, за горизонтом?.. Разве кто ответит!..
Улыбается гармонист, сидящий на передке повозки. Солдат подставляет солнцу лицо — веснушчатое, сияющее; глаза вприщур, нос обгорел. Белый конь не шевелится. Слушает, что ли?
Мне слышны слова песни: «Хороша страна Болгария, а Россия лучше всех…» У певца голос не ахти, но поет от души. Старается. Снова и снова повторяет: «Хороша страна…» — и опять гармошка, вздохнув, захлебывается. Мотив ну никак не дается, уходит куда-то. Снова и снова растягивает гармошку солдат — и припевает, и мурлыкает, но не злится.
Теплый денек. Мирно плещется вода, подсвеченная жарким солнцем. Правда, хочется запеть.
Гоняю кистью туда-сюда, туда-сюда. Слушаю нехитрую песенку. И мне хорошо. И солдату хорошо. И тем бойцам, отсыпающимся в повозках, тоже, видать, хорошо. Спят крепко, обстоятельно. За всю войну.
До Новороссийска осталось чуть больше суток пути. А там выгрузка, прощание с солдатами. Потом снова в море — в Румынию, Болгарию. Пароход «Пинск» ходит по Черному морю как челнок: восточный берег — западный берег. Советские порты: Новороссийск, Поти, Батуми. Зарубежные порты: Констанца, Варна, Бургас. Туда-сюда, туда-сюда.
Окунаю кисть в белила и снова продолжаю красить переборку: вверх-вниз, вправо-влево, вверх-вниз… Хорошее дело…
— Обедать! — Я чувствую, как боцман потихоньку потравливает концы моей подвески. Помалу спускаюсь вниз. Палуба ближе, ближе. Соскакиваю на жаркую сталь. Снимаю рукавицы, кладу их на выступ и направляюсь к телеге. Гармонист наигрывает все то же.
Пусть поиграет. Мне нужно посмотреть на белого коня, очень уж он похож… Такой же конь тащил нашу повозку осенью сорок первого года.
Солдат улыбается мне и поправляет пилотку:
— Что, браток, нравится музыка, а?
Я молчу. Это в гражданскую были братки-братишки: брюки-клеш, бескозырка блином, ленты до колен.
— Что молчишь, моряк? «Ты, моряк, красивый сам собою, тебе от роду двадцать лет…», — затянул солдат. «Положим, не двадцать, а семнадцать», — думаю я. Гармошка всхлипывает, лошади хрупают сено, волна шелестит внизу.
Я подхожу к белому коню, он поворачивает ко мне голову и смотрит тускло-черным глазом. «Он или не он? Похож, как похож! Еще Степаныч удивлялся тогда: «Не пойму, откуда у коня арабская кровь? Белый, шея лебединая. По стати — беспородный, а вот изящная легкость есть. Из какого-то дальнего колена благородство в нем проявилось…»
Конь тряхнул гривой, вздрогнул, вытянул шею и теплой мордой уперся в мое плечо. И сразу успокоился, присмирел.
— Неужели узнал? — говорю я и нежно щекочу коня, осторожно глажу по шерсти. И тут белый так тихонечко, так ласково, так сдержанно заржал…
— Неужели узнал, милый?
Слишком странно все это: пароход, Черное море — и лошадь ржет мне в самое ухо.
Солдат оставил гармошку:
— Видал, к доброму человеку тянется. Приветствует тебя, браток. Умный коняга. Мы знаешь откуда с ним пришли? От самого Дона. Много коней потеряли по лесам, по степям. И дома, и на чужой стороне. Ничего, другими обзаводились, а этот — счастливчик! Уцелел…
Ухожу, но продолжаю думать: «Он или не он?»
Так хочется, чтобы это был тот конь, старинный знакомый и друг. Верится и не верится. Нет, конечно, это совпадение. Просто похож. Мало ли одинаковых лошадей бывает! Вон люди — и то иной раз как две капли воды. И не близнецы, и не родственники… Отметин на нем никаких нет. У того, правда, тоже примет не было. Белый — и все. Нет, нет! Совпадение. Хотя… Того коня мы тоже оставили на Дону. Ну и что же? Мало ли каких лошадей теряли, оставляли! Разве только мы одни? Нет, нет!
Иду коридором — и думаю, вспоминаю. В столовой собрались почти все. Как всегда, наши кочегары за дальним столом веселятся.
— Эй, впередиспящий, — донимают они моего друга Толю, — мину проспал, да?
Толя уплетает суп, на товарищей не глядит. Лицо у него пасмурное, светлый чубчик растрепался…
Черное море — грозное море. За войну здесь минных полей понаставлено будь-будь! Мины висят в глубине, выставили тупые рожки. Стоит судну чуть-чуть толкнуть рожок, и сразу же — взрыв. Пробоина в днище. Поток воды в трюмы. Смерть.
Конечно, не по всему морю так. Мины расставлены в определенных местах. Расположение минных полей известно, их контуры отмечены квадратами на путевых картах. Забегая в штурманскую рубку, сам видел. Значит, все это не так уж опасно. Тем более что тонкие красные линии, параллельные друг другу, обозначают чистые проходы среди мин, притаившихся за толщей воды.
Самое страшное — плавучие мины, сорванные со своих мест штормом. Настоящая плавучая смерть! По всему морю бродят эти дьявольские одиночки и поджидают очередную жертву: военный корабль или торговое судно, катер или рыбацкий сейнер.
Потому-то круглые сутки на баке «Пинска» несут вахту впередсмотрящие. Я тоже не раз стоял. Дают тебе два бинокля. Один — дневной, другой специальный — ночной. Все четыре часа до боли в глазах утюжишь и утюжишь водную гладь — не появится ли черт с рожками?
Мне не пришлось, но наши матросы несколько раз отыскивали в барашках волн медленно раскачивающиеся ржавые плавучие мины. Смотреть на них тошно. Бр-р! Такая штука как ахнет — ни шпангоутов парохода, ни своих костей не сосчитаешь. Факт! Увидят мину — и штурман с подручным матросом подымаются на банкетку, где установлена скорострельная пушка, и оттуда, с возвышения, расстреливают ее.
После такой операции в столовой вечный спор:
— А если в рожок попасть?
— Саданет будь здоров! Слышал, как капитан приказывал: «Уйти всем с палубы!» Это чтоб осколками никого не задело. Соображать надо!
— Разве попадешь?
— А ты как думал!
— Девяносто девять и девять десятых, что не попадешь!
— Дура, может все произойти случайно. Попадать нет смысла. Зачем? Она и так утонет. Дыра в оболочке — и все.
И вот вчера с Толей случилось несчастье. В самый что ни на есть ясный день он не заметил мину. Прозевал. Капитан — тот увидел. Лежал на диване в каюте. Дверь открыл — жарко. Смотрел, смотрел — и вдруг как подскочит, как закричит:
— Мина!
И точно — она. Расстреляли ее, как обычно, а нашему Толику — выговор. Хорошо, что не лишили увольнения на берег. Может, еще и лишат, когда в Новороссийск придем. Толя морщится, молчит — наказали его справедливо. Тут уж помалкивай, друг, в тряпочку, так-то лучше будет.
Пообедал. Перекурил. Взобрался вновь на подвеску. Гоняю кистью туда-сюда, вправо-влево, вверх-вниз, а сам думаю: «Тот ли это конь или не тот?» Четыре года прошло. Много это или мало? Лошадь, наверное, не успеет состариться. А я вот взрослым стал. Правда, за войну все повзрослели… Четыре года назад я и не мечтал, что стану матросом. Меня начинают одолевать воспоминания. Гоняю кисть туда-сюда, обмакну ее в белила — и опять туда-сюда…
…Колеса нашей телеги по самые ступицы вязнут в липкой черной грязи. Четыре измученных коня из последних сил тянут наш воз. Бричка покрыта двускатной крышей, сооруженной из пестрых клеенок.
Мы бредем за повозкой. С трудом вытаскиваем из вязкого чернозема ноги, обутые в сапоги. У нас одна забота — не провалиться по колено в жидкую грязь дорожных колдобин. Лишь Степаныч, старый усатый солдат, восседает важно на передке кибитки и причмокивает губами:
— Ну давай, давай! Эх, милаи!
Кони натягивают постромки, отталкиваются задними ногами — летят комья грязи. Кибитка, переваливаясь с боку на бок, еле двигается, ползет вперед. Жалко смотреть на моего любимца Белого. До чего же он старается — ему труднее всех, он настоящий работяга (не то что вороной справа — сачок и артист). Иногда кажется, что из влажных глаз Белого вот-вот потекут крупные прозрачные слезы.
![Прохор Озорнин - Век Бога [поэзия]](/uploads/posts/books/165216/165216.jpg)