Иван Драченко - Ради жизни на земле
Обзор книги Иван Драченко - Ради жизни на земле
Ради жизни на земле
Пройдут годы, столетия, но никогда не забудется героический подвиг советского народа в Великой Отечественной войне. Из уст в уста, из поколения в поколение будут, как легенды, передаваться сказания о тех, кто в смертельном поединке с фашизмом отстоял свободу и независимость нашей многонациональной Родины.
Люди из легенды… Один из них — Иван Григорьевич Драченко, единственный летчик в Вооруженных Силах Герой Советского Союза — полный кавалер ордена Славы. Я знал многих талантливых воздушных бойцов, но И. Г. Драченко отличался особой смелостью, дерзостью тактической грамотностью. Прославленный пилот-штурмовик сражался на Курской дуге, в Белгороде, участвовал в освобождении Украины, Молдавии, Польши, Чехословакии, закончил войну в поверженном Берлине. В одном из ожесточенных боев его в бессознательном состоянии схватили гитлеровцы и отправили в концлагерь. Враги, подвергал советского летчика пыткам, склоняли перейти на сторону власовского отребья. Убедившись в тщетности своих замыслов, они вырезали И. Г. Драченко глаз, чтобы он никогда больше не смог подняться в небо.
Но мужественный летчик все-таки сел за штурвал грозного ИЛ-2, чтобы отомстить фашистам. Сделав 178 боевых вылетов, И. Г. Драченко провел 24 воздушных боя, уничтожил 76 танков и бронетранспортеров, 37 артиллерийских орудий, 17 крупнокалиберных спаренных эрликонов, 654 автомашины, 122 повозки с грузом, 7 складов с боеприпасами в продовольствием, 6 железнодорожных эшелонов, 18 дотов, разбил 4 моста, сбил 5 и уничтожил 9 самолетов на вражеских аэродромах.
В своих воспоминаниях И. Г. Драченко рассказывает об участии сослуживцев-штурмовиков в борьбе с фашистскими захватчиками, о коммунистах и комсомольцах, проявивших исключительный патриотизм и мужество при защите Родины, показывает, как росли и крепли крылья молодых воздушных бойцов, о высокой гуманности советских воинов.
Автор с любовью повествует о своих полковых побратимах, командирах и политработниках, об их беззаветной преданности Отчизне, о жестоких воздушных боях, победах В горечи утрат, обнажает зверское лицо фашизма, его преступную идеологию.
Книга Героя Советского Союза И. Г. Драченко вызовет несомненный интерес у тех, кто прошел горнило войны, и у нашей молодежи, уверенно несущей эстафету отцов и дедов.
Герой Советского Союза
маршал авиации
С. А. КРАСОВСКИЙ,
бывший командующий 2-й воздушной армией
Далекое — близкое
Мы поднимались по щербатым ступенькам лестниц рейхстага, между колонн, чем-то напоминавших хребты динозавров. На них — следы пуль в глубокие росчерки осколков. На зубах неприятно хрустела пыль от тяжелого каменного тумана, медленно оседавшего на хаотическое нагромождение развалин. Колонны в сплошной вязи надписей. Писали всем, что попадало под руки: чернилами, мелом, карандашами, углем, лезвиями ножей.
Невдалеке на обугленном обломке балки примостился старшина Золотарев Павел Иванович с тугими пшеничными усами, с самокруткой, прилепленной к нижней губе. Он поставил гофрированную коробку трофейного противогаза между колен и что-то в ней усердно помешивал.
Мы с Николаем Киртоком поинтересовались «кухней» старшины, которую он затеял под громадой колонн, бессмысленно уходящих в небо.
— Имею, товарищи летчики, превеликое желание оставить и свою память на склепе Гитлера. Я мазутом такое нашкрябаю фрицам — век будут помнить Павла с Полтавщнны.
Переглянувшись с Николаем, мы по примеру старшины тоже оставили свои подписи на светло-сером мраморе одной из колонн «третьей империи».
Идя дальше, мы оказались на площадке, на которую когда-то выходили довольно массивные двери, теперь сорванные с петель. Внутри помещений все было исковеркано, исполосовано, разрушено — потолки, пол, лестничные марши. Сквозь разрушенные перекрытия, бетонные пролеты лестниц виднелось тело огромного сферического купола. Всюду стоял тяжелый спрессованный запах гари.
Наконец мы увидели имперскую канцелярию. Главный подъезд снесла наша артиллерия. Почерневшего от копоти бронзового орла буквально исклевали пули. Окна — словно провалы мертвых глазниц. Ничего не осталось от гитлеровской канцелярии и ее фанатического хозяина, метившего в повелители мира!
Под ногами шуршал бумажный мусор: разноцветные папки со срочными приказами, так и не дошедшими до исполнителей, никому теперь не нужные воззвания Гитлера к населению стоять насмерть, членские билеты нацистов, фотографии, увесистые книги, напоминавшие могильные плиты. Пол завален огромным количеством крестов. Казалось, здесь денно и нощно работал целый завод, производя эту металлическую дребедень, которой хватило бы на десять лет войны.
Мы подошли к чудовищно безвкусному памятнику Вильгельму. Возле него — повальное фотографирование: солдаты и офицеры, молодые и пожилые, веселые и усталые, улыбающиеся и мрачные, с орденами и медалями, до ослепительности начищенными трофейным зубным порошком, желали оставить себе память о последней точке, поставленной гитлеровскому фашизму.
Я присел на лафет раздавленной пушки и вдруг явственно почувствовал страшную усталость — всю сразу, накопившуюся с первого до последнего дня войны. И было как-то странно ощущать, что нахожусь вот здесь, на чужой земле, которую знал лишь по школьным географическим картам, что за спиной оборвалась долгая фронтовая борозда, пропахавшая жизненное поле, и почти не верилось, что завтра будут спокойно стоять зачехленные самолеты и не придется подниматься в небо, наполненное грозами.
Близлежащие постройки тонули в пыли — едкой, ржавой, перемешанной с жирными витками дыма. Рядом медленно змеился поток пленных и исчезал в этом сером тумане. Так уходят в небытие!..
В десяти шагах в «плен» попала наша полевая кухня. Ее тесным кольцом окружила детвора. Смуглолицый кавказец, лихо заломив пилотку, бросал осмелевшим немецким детишкам в синие эмалированные ведерца, кружки, консервные банки жирные комья гречневой каши, заправленной тушенкой.
Мысли мои полетели далеко-далеко, в мою Севастьяновку на Уманщине. Я будто бы увидел опрокинутое над головой весеннее небо нежно-василькового цвета, белые, словно кружевом вытканные черешни, малиновые гребешки рощиц, подрумяненные зорькой, малахит камышовых клиньев, бегущих в прохладную озерную гладь…
В памяти из глубины прожитого всплывало все далекое и близкое, услышанное и увиденное, словно какая-то невидимая кисть рисовала полотна разных оттенков: и светлые, и грустные, и даже смешные.
Наша хата, спрятанная под истлевшую солому, стояла на самом косогоре возле кладбища, замыкая улицу, прозванную Каратаевкой. В ней прожили свой век и деды, и прадеды. Говорят, последние, исполняя барскую прихоть своевластного и жестокого графа Станислава Потоцкого, на своих горбах вместе с крепостной чернью тащили гранитные глыбы, создавая каменную сказку — парк Софиевку. Стоит он и поныне, сохранив свое имя, названный так в честь красавицы жены графа. Но никто не узнает имен тех, чьи кости стали фундаментом уманского чуда.
Как жили? Что видели крестьяне? Измученность малоземельем. Недороды. Вечную голодуху. Хлеба хватало только на полгода. А потом? Потом многие, перекинув через плечо тощие торбы, окинув взглядом гнилье соломенных крыш, заколачивали подслеповатые окна и с болью и отчаянием (придется ли еще свидеться?) уходили запутанной паутиной троп куда глаза глядят.
Отца, Григория Антоновича, «спасла» первая империалистическая. Сбежал он на фронт добровольцем. На галицийских полях изрядно отведал австрийской шрапнелевой каши. В полевом госпитале чуть ногу не отняли — не дал! Без ноги крестьянину — хоть в гроб живьем. Рана затянулась, а хромота так и осталась — довеском к трем Георгиевским крестам.
Там, в госпитале, встретился с одним мужичком: сам хилый, а глаза черные, посмотрит — словно выстрелит. Сначала на всех косился подозрительно. Освоившись, как-то невзначай завел разговор:
— Земли-то много у вас, крестоносцы?
— А ты что, дашь? — зашевелились черные одеяла.
— Дам. Только для этого надо штыки повернуть не в ту сторону. Мы вот австрияков колем, а надо-то не их, у которых тоже земли кот наплакал. А кого — знаете. Впрочем, спросите у нашего священника, как дальше будете жить. Вот он идет.
Все моментально притихли. В палату вкатился румянощекий, рыхлый попик в шуршащей шелковой рясе. С ним вошла сестра милосердия. Потирая пухлые руки, он медленно шел между тесными рядами коек.
— Молитесь всевышнему о здравии своем, — рокотал поповский басок, — и вы еще послужите престолу и отечеству на поле брани с коварным супостатом.
