Алексей Ивакин - Десантура-1942. В ледяном аду
Обзор книги Алексей Ивакин - Десантура-1942. В ледяном аду
Алексей Геннадьевич Ивакин
Десантура-1942. В ледяном аду
Посвящается поколению победителей.
…Так лучше представь меня мертвого,
Такого, чтоб вспомнить добром,
Не осенью сорок четвертого,
А где-нибудь в сорок втором.
Где мужество я обнаруживал,
Где строго, как юноша, жил,
Где, верно, любви я заслуживал
И все-таки не заслужил.
Представь себе Север, метельную
Полярную ночь на снегу,
Представь себе рану смертельную
И то, что я встать не могу…
1
– Имя, звание? – сказал офицер.
«Хорошо, скотина, шпарит, почти без акцента… Из прибалтийских, что ли?»
– Имя, звание? – повторил немец.
Пленный криво улыбнулся:
– Документы перед тобой. Зачем спрашиваешь?
Немец поднял голову и поморщился:
– Имя? Звание?
«Вот заладил…» – подумал пленный.
– Тарасов. Николай Ефимович. Подполковник.
Офицер кивнул и зачеркал чернильной ручкой по бумаге.
– Должность?
– Командир первой маневренной воздушно-десантной бригады.
Тарасов улыбнулся краешком рта.
Офицер положил ручку:
– Обер-лейтенант Юрген фон Вальдерзее. Я буду вести допрос. И в ваших интересах не молчать, а говорить. Вы согласны?
«А фразы-то не по-русски строит… – Тарасов снова едва улыбнулся. – Ну, черт немецкий… Хочешь, значит, информацию получить? Будет тебе, тонконогий, информация…»
– Родился в Челябинской области. Девятого мая. Четвертого года.
– Значит, вам скоро будет тридцать восемь?
– Вряд ли. Я не доживу до тридцати восьми.
– Почему? – удивился обер-лейтенант, подняв брови. – Война для вас закончена. Вы в плену.
– Война для меня никогда не закончится, – ответил Тарасов.
Немец опять удивился, но сказать ничего не успел, потому что подполковник Тарасов резко побледнел и, закрыв глаза, повалился на левый бок. Обер-лейтенант вскочил и заорал на немецком:
– Der Artz! Schnell! Schnell!!
Но Тарасов пришел в себя и диким усилием воли заставил себя выпрямиться.
– Не ори! – почти шепотом сказал подполковник.
Фон Вальдерзее его не услышал. В избу ввалился караул. Обер-лейтенант что-то рявкнул им. Что – Тарасов не понял. Звуки перемешивались в затуманенном сознании. Немец то двоился, то троился в глазах. Подполковник старался держаться прямо. Ему казалось, что это удается. Он не замечал, как качается на грубо сколоченной табуретке. Из стороны в сторону. Он старался держаться. И Тарасов держался. Хотя со стороны кому-то показалось бы смешным – пьяный мужик сидит и качается из стороны в сторону…
Укол в предплечье. Чуть полегчало. Отрывистая немецкая речь за спиной. Тарасов улавливал только отдельные слова:
– …Дистрофия…..Голод…..Умереть…..Еда…
Он пришел в себя, прямо перед носом образовалась из ниоткуда кружка, пахнущая мясом. Он жадно, не сдерживаясь, схватил ее. Выпил залпом. Через секунду вырвало. После месяца войны и голода организм не принимал еду. Отучился. Перед глазами появился стакан. С красной жидкостью. Вяло он выпил ее. Горячим прокатило по пищеводу. Тарасов вскинул голову.
Вино придало сил. Сознание прояснилось.
– Эншульзиген зи битте, – вытер он рот.
Обер-лейтенант удивился. Пока в первый раз:
– Вы знаете немецкий язык?
– У меня жена немка. Была.
Обер-лейтенант приподнял бровь.
– Ja?
– Я, натюрлих.
– Вам удобнее говорить на русском?
* * *…По средам они разговаривали с Наденькой на английском. По пятницам – на немецком. Четверг и суббота были заняты греческим и латынью. Вторник – французский день. Она не закончила Смольный. Не успела. Старше его на четыре года – революцию встретила сначала восторженно. Потом настороженно. Потом со страхом…
…Станция орала гудками паровозов. Колчаковцы отступали по всему фронту. Красные давили, давили, давили. Везде. Каппелевцев перебрасывали из Перми на другой участок разваливающегося фронта. Усталые, изможденные, почти без патронов. Они сидели в столыпинских вагонах и безучастно смотрели на беснующуюся толпу, пытавшуюся прорваться через оцепление. Пятнадцатилетний Колька смотрел поверх голов, сжимая в руках заиндевелую винтовку без патронов. Внезапно он зацепился за удивительно-зеленый взгляд. Она стояла, прижавшись спиной к выщербленной стене вокзального здания. Невысокая, худенькая, рыженькая – даже платка на ней не было – она смотрела перед собой и в глубь себя.
Зацепился, оказывается, не он один.
На платформу спрыгнул поручик Товстоногов. Растолкав толпу, он пробрался к барышне, молча схватил ее за руку и потащил к вагону. Та не сопротивлялась. Как кукла. Поручик врезал кому-то по морде, ткнул в бок какую-то визжащую бабу, но вытащил буксиром зеленоглазку к вагону.
– Прими!
Коля неловко схватил зеленоглазку за ледяные руки.
– Под руки хватай! – сердито рявкнул поручик.
Солдаты спохватились, ровно выдернулись из дремотного равнодушия и помогли Коле втащить девчонку в вагон.
Толпа, увидев такое дело, взревела, колыхнулась и порвала тонкую цепочку охранения. Но поезд уже тронулся. Девушку уложили на кучу гнилой соломы, укрыли запасной – дырявой и окровавленной – шинелью.
– Поручик Товстоногов, честь имею! – коротко бросил барышне командир роты. Впрочем, что в той роте-то было? Тридцать штыков…
Она не ответила. Просто смежила веки и уснула. Коля поднял ворот шинели, уткнулся в мерзлый драп холодным носом и уставился на проплывающие бараки пригорода.
«Отче наш… Иже еси на Небеси…» – скорее по привычке, нежели сознательно читал он древние слова.
Каждый мальчик играет в работу своего отца. Так когда-то и Коля играл в Литургию…
«Отче наш… Иже еси на Небеси…»
– Тарасов!
– Я, ваше благородие! – очухался он от некрепкого сна.
– Следи за барышней, а я присплю, – поручик с силой протер красные глаза.
– Так точно, ваше благородие! – не вставая с тряского пола, козырнул вольноопределяющийся Коля Тарасов, мальчик пятнадцати лет.
Товстоногов захрапел, показалось, не коснувшись щекой бурки, на лету.
Коленька же подполз на коленках к девушке. И снова залюбовался ею. Маленький носик, высокие скулы, прыщик на лбу…
Обычная девушка, коих он встречал десятки, а может, и сотни раз.
Пермь, хотя и маленький город, но все же, все же…
И вот она. Нашлась. Маленький ангел на полу в «Столыпине», на охапке грязной соломы, под не менее грязной шинелью…
Ровно Та, которая девятнадцать веков назад…
Коля резко отвернулся, прогоняя кощунственные мысли.
«…Да святится Имя Твое… Да пребудет, пребудет…» – не удержался и вновь посмотрел на нее…
Она открыла глаза, зеленые-презеленые. И улыбнулась.
Коля сухо сглотнул. И кивнул, старательно подражая поручику:
– Вольноопределяющийся Тарасов к вашим услугам!
Вольноопределяющийся звучало как-то солиднее, чем рядовой. По чести говоря, у Коленьки Тарасова и звания-то еще не было. Звание дают после присяги. А кому присягать? Вот этим глазам и надо присягать…
– Надя… – тихо прозвучало в ответ. – Надя Кёллер…
Он осмелился и погладил ее по руке.
– Вы в безопасности, мадемуазель… Вы в эшелоне генерала Каппеля! – и мужественно приподнял подбородок, не знавший бритвы.
Она тихо улыбнулась, не сводя с него глаз.
Потом провела рукой по своей короткой рыжей прическе:
– Тиф… Извините, Николя…
Он знал, что такое тиф. Из семи сестер и братьев выжили только он и младший, Женька, оставшийся с родителями. Пять лет ему. А Коля пошел воевать. За Родину.
Он протянул руку и погладил ее по щеке, едва не падая в обморок от собственной наглости.
Она закрыла глаза и с силой вжалась в его руку.
Кто-то из солдат в углу громко испортил воздух.
Коля закусил губу, а Надин хихикнула.
А потом разорвался снаряд. Паровоз резко стал тормозить. Откуда-то сверху повалились мешки. Коля упал сверху на Надю, прикрывая ее своим телом.
Злая пулеметная очередь прошла по стенке вагона. А он чувствовал только ее горячее дыхание на своей щеке.
Поручика убило сразу. Осколком. В шею.
И совсем некрасиво. Не как в книжках. Он плескал кровью, судорожно дергая руками и ногами, а через него перепрыгивали солдаты и сразу ныряли в придорожные сугробы.
– Прости… Я вернусь! – прошептал Коля. И дернулся было в холодный проем вагона.
– НЕТ! – вскрикнула Надин и схватила его за обшлаг шинели. – Так уже было. Так уже было! – запричитала она. – ТАК УЖЕ БЫЛО! ТЫ СЛЫШИШЬ?
Мальчик ошалело обернулся на нее:
– Что было?!?
– Сейчас нас убьют! – Глаза у нее побелели от страха. Снаружи вагона был слышен крик, рев, мат, стрельба и взрывы.
Коля снова дернулся из ее рук, выронил винтовку – та грохнула об доски громче трехдюймовки, – ударил ее по щеке:
– Отпусти! Я вернусь, слышишь?
