Андрей Рубанов - Сажайте, и вырастет
С грохотом отодвинулся засов. Очередная тяжелая железная дверь – сколько их уже было в моей арестантской эпопее? – пошла в сторону.
По глазам стеганул свет телевизионных софитов. Сощурившись, я увидел, что дальняя половина коридора запружена людьми. Над головами несколько операторов держали телекамеры. Торчали на длинных штангах черные груши микрофонов.
Как себя вести – я не очень понимал. Улыбаться в тридцать два зуба, подобно министру, почему-то не хотелось. Пришлось прошествовать мимо шумной толпы, опустив глаза и сурово сжав губы.
Лишенные шнурков, языки из моих ботинок вывалились. Вдруг мне показалось, что все операторы нацелились не на лицо министра – явного ньюсмейкера сегодняшних вечерних выпусков новостей,– но на мою обувь, готовую вот-вот соскочить с ног.
Зал оказался маленьким, в три окна. Направо от входа – крашеная белым стальная клетка. Внутри – знаменитая скамья. Старое дерево отполировано многими тысячами человеческих задов.
Первым втолкнули в вольер министра, следом – аптекаря. Я оказался на дальнем от судьи месте. Я не первый и не второй – наверное, это хорошо.
Процесс объявили закрытым. Никто, кроме самих участников заседания, в зал не допускался. Репортеры, родственники, друзья и прочие любопытствующие граждане остались в коридоре.
За длинным столом напротив клетки уже сидели адвокаты, числом шесть. Трое защищали министра, двое – аптекаря. Галстуки, благородные седины, на лицах – профессиональное спокойствие.
У меня – защитник всего один. Я его почти не знаю. Он нанят женой, несмотря на мои протесты. Сейчас он подмигнул мне, но сразу отвернулся и стал шептаться с коллегами. Заскрипев, открылась дверь в дальнем углу зала. Появилась некрасивая девушка со скучным лицом. Жидкие волосы забраны в пучок. Аккуратная блузка. Крупная канцелярская попа.
Мисс «Кузьминский суд» тоненько прокашлялась.
Адвокаты – все как один – сели поудобнее, придвинули к себе свои кожаные папки и оправили пиджаки.
– Прошу встать. Суд идет.
ГЛАВА 38
Комикс здесь обрывается.
Тонкие глянцевые книжечки с яркими картинками долго не живут. Перелистав, их, как правило, используют в качестве подставки под горячей сковородой с макаронами. Или – сворачивают в трубочку и бьют мух.
Последняя страница истерта, пришла в негодность. Приглядевшись, можно понять, что она посвящена процедуре суда над бандой мошенников-казнокрадов.
Главой банды считался министр. Его подручным проходил фармацевт-аптекарь. Я был объявлен исполнителем. Разбирательство по ДЕЛУ длилось долго. Весь девяносто восьмой год я выезжал из тюрьмы едва не каждый день.
Отечественный уголовный процесс однообразен – в отличие, например, от американского, известного по многочисленным голливудским судебным кинодрамам. Коренная разница между двумя Фемидами состоит в том, что в царстве дяди Сэма истина устанавливается прямо в зале суда, в ходе открытого слушания. Родное же правосудие узнает все, что ему нужно, заранее. В прокурорских кабинетах. Где фигуранты сидят боком. Удобная, византийская система.
В просторной комнате со светло-коричневыми стенами не гремели зажигательные адвокатские речи, не звучали леденящие душу свидетельские откровения. Всем было все известно. Показания – даны. Протоколы – подшиты и пронумерованы. Улики – собраны. Тихий, полусонный, чрезвычайно осторожный судья – молодой человек с круглыми, словно плюшевыми, ушными раковинами – старательно оглашал один лист ДЕЛА за другим.
Бесконечная череда свидетелей – особенно женщины – сначала развлекала угрюмую преступную троицу. Действительно, приезжать из смрадной тюремной камеры и любоваться сквозь прутья клетки отлично одетыми, сладко пахнущими обитательницами свободы – одно из немногих удовольствий подсудимого арестанта.
С другой стороны, покинуть дом глубокой ночью, далее – пять часов в толпе, на «сборке», ожидать погрузки в автозек и еще три часа кататься по городу в железной коробке только для того, чтобы десять минут смотреть на какую-нибудь благоухающую свидетельницу,– глупо.
Особенно ясно это стало в январе девяносто девятого, в тридцатиградусные морозы, когда железные стенки фургона обжигали мои ладони даже сквозь шерстяные перчатки. Затрамбованный меж двадцати таких же окоченевших и злых бедолаг, содрогающийся в жесточайшем ознобе, грезящий о глотке кипятка, натягивающий ворот свитера на нос, я понимал, что мечтаю услышать приговор; любой. Пять лет – значит, пять. Семь – пусть семь. Лишь бы прекратились наконец изматывающие поездки.
Но меня возили весь январь. И февраль. И весь март.
Мой бывший босс, естественно, в суд не пришел. Продавец паспортов – тоже. Вообще, не явился ни один из важнейших свидетелей со стороны обвинения. Я понял тогда, почему генерал Зуев все же превратил аптекаря в подозреваемого и посадил его за решетку. Если бы фармацевт остался в статусе свидетеля, он бы тоже уклонился от участия в процессе. Сбежал бы в Европу или куда-нибудь подальше. Может быть, и я поступил бы так же.
Отсутствие важных очевидцев не расстроило участников действа. В декабре, где-то на сорок пятом «сеансе», все они – включая судью, заседателей, подсудимых, адвокатов, секретаря, конвой, репортеров и родственников – чрезвычайно устали. Собравшихся обуревало только одно жгучее желание: поскорее закончить.
Наиболее колоритными бойцами многочисленного свидетельского отряда оказались мои зиц-председатели. Все – мальчишки восемнадцати-девятнадцати лет. Одного вообще привел за руку отец. Физиономии президентов и директоров излучали свежий юный испуг.
Президенты происходили из нижнего слоя общества. Именно тотальный недостаток денег и подтолкнул незадачливых пацанчиков в лапы финансовых аферистов. В зале суда среди взрослых серьезных людей, обсуждающих взрослые серьезные вопросы, малолетние прыщавые директора в грязных мятых курточках – робели. На троих негодяев в клетке вообще избегали смотреть.
Никого из них я не знал. За каждого недотепу выплачивал посреднику по триста долларов. Полный срок работы одного президента составлял девяносто дней, после чего фирма умирала; в новую компанию нанимался новый президент.
Неожиданно выяснилось, что до карманов самого президента из выплаченных мною денег доходило от силы двадцать или тридцать долларов. Остальное прикарманивал посредник. Тут я опять смеялся, и судья сделал мне замечание.
2Кстати, чемпионом я все-таки стал.
По общей величине отсиженного на Централе срока (двадцать четыре месяца, не считая еще восьми месяцев в Лефортовском замке) я оставался в нашей камере крепким середнячком. Мало кто сидел под следствием и «за судом» целых два года, но были и Джонни (три с половиной) и Слава Кпсс (пять), и Гиви Сухумский (два с половиной), и еще несколько человек с многотомными сложными делами, с тяжкими статьями обвинения, с многими эпизодами.
Но вот собственно по количеству выездоввсуд – почти шестьдесят – я оторвался от всех далеко вперед. Красовался в майке лидера. К тому же меня произвели в телезвезды. Пять или шесть раз я имел удовольствие видеть свою бледную остроносую физиономию на экране телевизора. Как правило, в вечерних новостях Второго канала или НТВ. Место съемки всегда было одно и то же: коридор здания суда. Процесс объявили закрытым для публики. Операторы могли зафиксировать только поспешный проход преступной троицы в сопровождении затянутого в камуфляж и маски конвоя, от двери «конвоирки» до входа в зал. Я всегда двигался последним, после широко улыбающихся министра и фармацевта, и ни разу не поднял глаз. Шагать со скованными руками на суд, под прицелом объективов, жмурясь от фотовспышек,– довольно сомнительное удовольствие.
Тоже мне, нашли Чарли Мэнсона! – с досадой думал я. Чего доброго, люди решат, что я и в самом деле опасный преступник...
Сопровождающие картинку репортерские тексты звучали нейтрально. Комментаторы и эксперты сходились во мнении, что на краю лоскутного имперского одеяла, в маленькой и нестабильной горной республике, министр обладает слишком большим политическим весом. Его посадить не так просто.
Моя персона журналистам не была интересна. Но все-таки мне удалось погреться в лучах чужой славы. Обнаружив, что я стал героем криминальных хроник, сто тридцать пять сокамерников прониклись ко мне немалым пиететом. Когда я приезжал с очередного заседания, сбрасывал вонючие свитера и шел к умывальнику, плотная человеческая масса расступалась передо мной, как когда-то – перед Славой Кпсс.
Вопреки опасениям, жизнь камеры без авторитетного Славы не остановилась. Правда, сам я теперь почти не принимал в ней участия. В дни, свободные от изнурительных путешествий, я беспробудно спал.
Вместо меня на Дорогу встал Федот.
